– Погоди...
– Ну! Чего годить?
– Говори... Законно?
– Клавочка, – заорал мужчина в злой запарке, – на что вы время тратите?
– Говори, пес… – яростно. – Законно?
– Да законно, законно, – взвился. – Хоть в загс, хоть в церковь, хоть к самому черту...
– Побожись!
– Ей-Богу!
– Врешь, поди!
– Пусти!
– Не пущу!
– Ты что? Первый раз, что ли?
– Может, и первый...
– Болтай!
Рвется мужчина, осатанел весь, глаза шальные, вот-вот из глазниц выскочат, а она уперлась в грудь – не пускает. Оба здоровые, распаленные, сил у обоих навалом. Только кровать ухает жалобно.
Перегнулся, заорал в самое лицо:
– Дура! Увезу с собой, жить будем...
– А вещи куда? – заорала в ответ Клавдея. – Мебель?
– Да пропади она пропадом, твоя мебель!
– Ишь ты... Не тобой куплено!
– Пусти!
– Не пущу!
– Да заработаю я, не бойся...
– Заработал, голоштанник... Где оно у тебя, заработанное? Покажь!
– Теперь нет, все прогулял... Но будет! Пусти! Заяц моченый...
– Когда будет, тогда и приходи!
– Дура! Дом выстроим! На деньги всего заведем!
– На мои, что ли?
– Хоть и на твои... Мало, что ли?
– Проговорился, паскуда!..
Тут уж Клавдея зашлась от ярости, долбанула коленом под живот: откатился мужчина в сторону, все желания сами собой отпали.
Вскочила с кровати, стала одеваться под ненавистным взглядом. Ноги дрожат, руки ходуном ходят: никак в рукава не попадет. Сволочь! Шаромыжник! Пришел на готовенькое.
– Ты на мои деньги не зарься, не зарься...
А он оглядывал ее, неодетую, дышал шумно, со свистом:
– Ишь, расперло... Гроши солить будешь?
– И буду!
– Смотри, лопнешь.
– А ты считал? – Клавдея выгнула руки за спину, не могла управиться с застежками. – Ты их заработай, заработай сперва...
– Ладно прибедняться. Платят тебе мужики.
– Платят... – взревела. – Да за этот за пятак столько сраму насмотришься – тошнит потом.
– Ну уж, – не поверил. – Тебя тошнит...
– А то! Ходит всякий, как ему вздумается... Хозяйство свое вывалил – и пошел. Будто я ему не женщина. Тьфу, сволочи!
Распалилась, подскочила к кровати:
– Слазь с покрывала, ты!
А он лежит, бесстыжий, будто в бане, стыда ни в одном глазу.
– Слазь, говорят!
– Но, но... – успокоил. – Не так громко.
– Пошел!.. – Клавдея уж себя не помнила. – Вон из дома!
– Клавочка, – сказал с угрозой, – пробросаетесь. Прогнать легко, воротить трудно.
Клавдея схватила стул, замахнулась:
– Пришибу!
Мужчина спрыгнул с кровати, натянул штаны, заправил рубаху, зло перетянулся ремнем:
– Все, Клавочка. Любовь наша кончилась.
Пошел в другую комнату, встал возле Лехи: сытый, уверенный, водкой напоенный. Приподнял того за голову, показал Клавдее:
– Смотрите, Клавочка, на кого меняете. Шило на мыло.
– А ну, не трожь! – и грудью на защиту. – Получше тебя.
– Вам виднее.
Отпустил Леху: тот носом в клеенку. А он надел пиджак, приподнял за шиворот друга ситного, поволок к двери – даже не проснулся.
– Пошли, пошли... Нехай она с дохляком милуется.
– Без тебя обойдемся... – орала Клавдея вслед. – Иди, кобель, не ворочайся!
– Желаю, – сказал в дверях, – желаю вам, Клавочка, всяческих удовольствий. Годы у вас, Клавочка, молодые, а мозги у вас старые. Вспомните обо мне, ан поздно!
И грохнул дверью.
Клавдея плюнула в сердцах, кулаком по стене ударила:
– Будет и без тебя, пса, жизнь... Будет! Будет!
Подскочила к Лехе, стала трясти за плечо, а он бормочет, не просыпается. Только голова по клеенке елозит, о тарелки стукается. Ухватила за халат, подняла на ноги, он не стоит. Оттолкнула – завалился на пол, на ковровую дорожку. Пьяный Леха, хоть ноги об него вытирай.
Заметалась Клавдея из угла в угол, стулья на пути посшибала. Томили ее взыгравшие силы, толкала буйная кровь, жалила горькая обида. Столько лет спала, желаний не испытывала, для чего было просыпаться? Опять подскочила к Лехе, подняла с пола, а он на руках виснет. Заругала шепотом, затрясла, – дух из него вон! – потащила волоком, по коридору в ванную.
Сидит Леха в теплой воде, привалился щекой к кафельной плитке. Сам тощий, кожа складками, ребра наперечет, лицо серое, совсем неживое. Смотрит на него Клавдея и плачет. Мочалкой трет и слезами обпивается. Голову мылит и ревмя ревет. Жалеет его, как ребенка, сына своего непутевого. Пропал Леха, совсем пропал! Краше в гроб кладут.
А она не сдается. Она за свое борется. Окатила теплой водой, потом – ледяной. Встрепенулся Леха, запыхтел, зафыркал, задрожал в ознобе, стал в себя приходить.
– Все, – говорит. – Прошло...
Она его – поднимать. Она его – растирать насухо. Она ему – белье чистое, домашнее. Подхватила за плечи и в комнату, на кровать. Положила под одеяло, с себя все побросала, по углам раскидала, к нему шмыгнула. Обхватила сильными руками, прижала к необъятной груди.
– Пусти, – трепыхается. – Удушишь...
– Сказывай, – пытает Клавдея. – Соскучился?
– Ага...
– Врешь!
– Точно...
Она и поплыла. Она и растаяла. Взыграла радостно: "Будет и без тебя, кобеля, жизнь... Будет! Будет!"
Тормошит Леху, вертит в руках, а он – мертвый, он – тряпочный. Хочет Леха сотворить мужское свое дело, а желания нет. Нет у него желания! Не может он. Не в силах. Умом понимает – и только. Все водка проклятая высосала. А Клавдея раззадорилась, Клавдея во вкус вошла, зверем его терзает.
– Пусти, – говорит. – Спать буду.
А она не пускает. Бьет его Клавдея по щекам, бьет наотмашь: голова по подушке мотается. Бьет по голове, по плечам, по груди, коленом по проклятому месту, вымещает горе свое, злость, тоску от незадачливой жизни. Вон соседка по площадке, одинокая, безмужняя, до чего на мужиков удачливая! Ни красоты, ни вида – немощь хилая, а они крутятся вокруг, липнут мухами, меняются часто. Вечно у нее кто-то на постое: утешает, ласкает, голубит, просто бабой пользуется. А она, Клавдея, мужняя, она в соку, она – никому. Нет справедливости на свете! Обмякла, приткнулась рядом, зубами подушку грызет, ногтями царапает, а он, Леха Никодимов, муж законный, дурак непутевый, сопит себе потихоньку, носом в стенку, будто все уже сотворил и спрашивать с него больше не надо.
Вскочила Клавдея на ноги, голая, яростная, – лицо багровое, волосы дыбом, – сдернула его с кровати на пол, содрала домашнее, напялила больничные кальсоны, вонючий больничный халат.
Проснулся Леха, глазами хлопает:
– Ты чего? Куда это?..
А она его – за руку. Она его – в коридор. Вырвался, убежал в комнату, где пили, прижал дверь телом. Да разве Клавдею удержишь? Плечом ударила – он и отлетел. Схватила намертво, потащила к двери, вытолкнула на площадку.
– Подыхай себе в больнице... Пес! Жалеть не буду!
Долбанула дверью... и сникла. Встала в коридоре у зеркала, поглядела на себя, голую, трепаную, несчастную, и заревела в голос, завыла басом, заколотилась головой о стенку, о знаменитые финские обои в меленький цветочек.
12
Леха вышел независимо из подъезда, поглядел по сторонам. На лавочке у забора спал друг ситный, в пиджаке, галстуке и при шляпе. Где его положили, там он и спал.
Леха сел рядом, вынул из кармана прихваченную в суматохе початую бутылку. Хотел напоить друга, а у того изо рта выпивается. Запрокинул голову, высосал до дна, небрежно стряхнул капельки. Но ударило снизу, кулаком в мозг, брызнули по сторонам дробинки, закружились, завертелись в бешеном хороводе, поплыла вокруг земля, двор, дом, деревья... Выплыл откуда-то сопливый докторишка, заколебался перед глазами во взвешенном состоянии, глядел пристально, жалостливо...