– Во, во... – забубнил исподлобья. – Этого купи.
– А говоришь – не надо.
На них глядел весь магазин. Девочки за прилавком фыркали в ладошки. Старые продавщицы улыбались с пониманием. А Ане хоть бы что: пошла, выбрала, вернулась назад.
– Давай гроши. Девять рублей.
– Девять... – поразился. – Дорого.
– Не брать?
– Как не брать? Бери.
Пихнул в руку скомканную десятку.
– А какой размер?
– Как тебе. Не... – Показал глазом на грудь, вздохнул шумно: – Тут поболе... И там... И внизу... Ой! – сказал громко. – Не могу я...
И бегом из магазина.
Аня выбила чек, пошла на контроль.
– Какой он у вас смешной, – сказала девочка, заворачивая покупку ловкими пальчиками. – Как клоун Юрий Никулин.
– Дура ты, – отрезала Аня. – Дура и есть.
Чудила ждал в машине.
– Храбрая ты... – сказал завистливо. – Тебя Бог мне послал.
Аня вывернула в левый ряд, бросила лихо:
– Я в Бога не верю.
Пошевелил губами, будто повторил ее слова, и огорчился по-детски:
– Какая тут вера... Содом.
– Что ж мы, – обиделась, – хуже других?
– Шума у вас много, – объяснил. – Бог шума не любит.
– Чего ж теперь делать? Машины не поломаешь, город по деревням не разгонишь. Ты вон тоже сюда заявился, не пехом топаешь.
– Даже не знаю... – сокрушился.
И заулыбался, помолодел сразу, как живой водой ополоснулся:
– Я, девка, нынче приеду домой, хватану удочки да на речку. К вечеру вода тихая, рыбеха играет, туман по камышинам цепляется... А то еще разуешься – и ноги в воду. – Он даже закряхтел: – Обласкает...
Аня взглянула заворожено:
– Леса у вас есть?
– Леса у нас – без конца. Тут тебе ягода, тут гриб...
– Я, – перебила, – так люблю ходить. По сторонам глядеть.
Тут ей и засвистели. Громко, отчаянно, без передыху. Приткнулась к тротуару, сказала со злобой:
– Да я в этом году и реки-то не видала... Можешь такое понять?
– Нет, – ответил серьезно. – Не могу.
Заглушила мотор, достала из ящичка права, пошла объясняться с милиционером. Долго топталась перед ним посреди перекрестка, заглядывала в лицо снизу вверх, чего-то говорила. Потом вернулась к машине, села за руль.
– До чего они любят женщин останавливать! Хлебом не корми. Я ему говорю: "Чего ты мне-то свистишь? У меня уж годы вышли. Я для тебя, что мужик". А он уставился – не соображает. Бензину нанюхался, глаза дикие... "Рупь", – говорит. Ну, рупь так рупь. Я человек не жадный.
– Я бы не смог... сказал чудила с запинкой. – Милиционером – не смог... Я бы тебя простил.
– Эх, дядя, это тебе не в церкви.
Чудила обиделся;
– Ты церковь не трожь. Ты сама по себе, она сама по себе.
– Да что ты меня учишь? – закричала Аня, озлобясь. – Тот учит, этот учит... Тоже, святой нашелся! По лесу гуляет, рыбку ловит, в церкви молится... Да по мне, хоть совсем ее не было! Жила так и еще проживу. Ходят, блаженные, лбами об пол колотятся, думают, что лучше всех. Ты откатай смену, триста километров, да по жаре, да по городу, тогда я с тобой на равных говорить буду!
Чудила насупился, забурчал под нос, как ребенок обиженный.
– Чего бубнишь? Говори ясно.
– Это история наша, – сказал, – наши истоки, ключи родниковые. Это деды наши, прадеды, отцы с матерями. Не хочешь – не верь, а смеяться зачем? Не уважишь церковь – не уважишь дедов своих. Не уважишь дедов – что позади останется? Поле несеяное. Бурьян. Топь непролазная.
– Ишь ты, – подивилась. – Грамотный...
– И так уж, – сказал с болью, – все перечеркнули. Будто до вашего времени ничего не было. Будто с вас все и началось. Нити оборвали. Корешки подергали. Стеной огородились. Кого ни тронь, кого ни спроси – кругом беспородные. Отца помнят, и то спасибо, а уж о дедах и не слыхивали.
– Да они темные были, деды наши. Они вон в чертей верили.
– Они темные, – повторил. - Вы у нас зато светлые. Вам – все ясно. Мир яйцом облупили и жрете себе. Мой парнишечка принес учебник по истории, а там про церковь чуть не матерно. А кто на врага народ поднимал? Под чьими иконами насмерть бились? Кто крестил вас, венчал, исповедовал, на погост таскал? Не год, не пять – десять веков. Не веришь – не надо. Закрываешь – валяй. Но уважай хоть... Уважай! Врага и то уважают. А она – не враг.
– Да где он, Бог-то твой? – спросила в запале. – Где? Чего не кажется?
– Ох... – сморщился. – Господи! До чего вы все необразованные...
– Ты у нас больно ученый. Учился где?
– В семинарии, – ответил кратко. – В городе Загорске.
Резко тормознула посреди улицы, взглянула испуганно:
– Ты поп?..
– Священник.
– Чудо чудное... Сколько езжу, а попа везу в первый раз.
– Поехали, – сказал. – Поезд у меня.
– Подождет твой поезд.
Оглядела его, будто впервые, изумленно покачала головой:
– А не врешь?
– Не вру.
– И документ у тебя есть?
– Мой документ, – улыбнулся, – справка о налогах. По статье девятнадцатой, как с кустаря.
Но Аня улыбаться не стала.
– Говори, исповедуешь?
– Исповедую.
– И правду говорят?
– Правду.
– Всю-всю? – не поверила.
– Должно быть.
– Да кто ты такой? – закричала в голос. – Чем ты от других отличаешься, чтобы я душу перед тобой выворачивала? Мужик и мужик.
– Я священник, – сказал твердо. – На мне благодать.
– Чего на тебе?
– Благодать.
Аня подумала, сказала тихо:
– Не... Всю правду – я бы не смогла.
И замолкли оба. Задумались. С тем и приехали на вокзал.
4
– Девка, – сказал, расплатившись, и похмыкал стесненно, – просьба у меня...
– Ну?
– Можно переобуюсь? Ноги горят, сил моих нет...
– Валяй.
Стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами.
– Ноги, – сказал, – берегу. Без ног – пропадать. До церкви – девять верст. Взад-назад – восемнадцать. Иной день по два раза.
– А доехать?
– Не город. Не на чем.
– Это же надо... – протянула. – Ну и работка у тебя!
– Не жалуюсь.
Натянул сапоги на ноги.
– Что-то ты больно хороший... – разобиделась Аня. – У вас что, все такие?
– Не все, – ответил серьезно. – Да и у вас не одни ангелы.
– У нас... – захохотала. – У нас ангелами и не пахнет.
Подошел контролер с повязкой на рукаве, взглянул подозрительно.
– Чего стоишь?
– Деньги пошли менять, – с ходу соврала Аня.
Он не поверил:
– Если надо, я могу разменять. У меня есть.
– Русский язык понимаешь? Пошли уже.
Контролер буркнул матерно, отошел к другой машине.
– Проверяльщики, – сказала. – К коммунизму подходим, а от контролеров не продохнуть.
– Господи... – прошептал чудила. – Везде одинаково. На Рождество собрал я гармонистов, угостил перво-наперво, послал по деревне ходить, с гармонями. Песни сразу, пляски, веселье на улице... Старики, и те с печей слезли. Через час запретили сельсоветские. Не наше, говорят, веселье. Да где оно, ваше-то? Вам и не додуматься, и денег у вас на гармонистов нет. Деревня, как мертвая!
– А ты протестуй, дядя.
– Протестуй... Мы-то совсем беззаконные. Как чужие на родимой земле. Живешь и не знаешь, что завтра будет. То ли закроют, то ли в газете пропечатают, а то налогом еще обложат. – Поглядел исподлобья, признался через силу: – Я, девка, всякой власти боюсь. Почтальона, и то стороной обхожу.
– Будет тебе. Ты что, уголовник?
Помрачнел, сказал грустно:
– Я, девка, вне закона. Меня пока терпят. Как надоем, прикроют.
– Ну уж...
– Да уж. Служитель культа, и все, и катись отсюда. У меня парнишечку в школе дразнят, проходу не дают. Попович да попович... Нервный стал, дерганый, задумывается. Озлился я, прибег в школу: "Чего ребенка мордуете? У нас, говорю, свобода совести есть?" Есть, говорят, да не про вашу честь...