Днем оба работали, вечером сидели рядком у окна, глядели на дальний лес. Радовалась Аня жизни, впервые радовалась с того проклятого июньского вечера, а Егор все задумывался с годами, сутулился, морщил складками лоб. Когда был с ней – нежный, робкий, ласковый. Когда уходил – глухой, слепой, мертвый. "Егорушка, – окликала, – ты чего?" – "И не скажу, Аннушка..."
Он уходил со своими мыслями в дальние края, пропадал надолго, а она, полная неистраченной любви, нетерпеливо ждала его возвращения, в короткие минутки жадно брала свое. Но отлучки вся удлинялись, совместные минуты укорачивались, и жизнь, хитрая и коварная жизнь, неприметно заманив в ловушку, стала учить Аню великому терпению. Постепенно. Раз за разом. И Аня преодолела себя. Аня научилась ждать. От отлучки и до отлучки. От возвращения до возвращения. Потому что нет для нее другого человека на свете и не будет уже никогда.
9
Потом, нежданно-негаданно, пришел к ним город, окружил домами, машинами, людскими толпами, бесцеремонно сломал старую жизнь, предложил взамен новую, неизведанную.
Аня первой приспособилась: сразу пошла, нанялась в контору по ремонту дорог. Привозили их, пяток баб, к месту работы, самосвал сгружал горячий асфальт, и они таскали его совковыми лопатами, ссыпали на битое место, стоя на коленях, затирали колодками до ровного состояния под присмотром жирного мужика-бригадира. Вонь, тяжесть, жара непосильная.
Послали ее, понятливую, на курсы, обучили обращению с машиной, пересадили на каток. Сидела Аня на высоком сиденье, каталась потихоньку взад-вперед, укатывала асфальт тяжеленной машиной. Взад-вперед, взад-вперед... Резвая, живая, быстрая: с трудом высиживала до конца смены, никак не могла приноровиться к малой скорости. Это какие нервы надо иметь, какое терпение, чтобы на катке работать? Извелась, издергалась, с завистью поглядывала на просвистывающие вокруг машины, а каток ползал себе потихоньку да ползал, ползал да ползал. Взад-вперед, взад-вперед...
Не вытерпела – уволилась из конторы, пошла проситься в таксопарк. Начальник почесал в затылке, честно сознался, что брать ее неохота, – хлопот с бабой не оберешься, – но парк расширяется, водителей не хватает, и можно, конечно, попробовать, можно рискнуть: чем черт не шутит. Подучили ее немножко, дали битую машину, выпустили за ворота. Давай, Никодимова, обслуживай население стольного града!
А она Москвы-то не знает. Для нее Москва – лес темный. Как сейчас помнит, сел первый пассажир, бросил коротко: "На Масловку", уткнулся в газету. Она и поехала. Везла его и везла, все прямо да прямо: и сворачивать не сворачивала, и спросить стеснялась. Потом он оторвался от газеты, поглядел оторопело: "Мы куда едем?" А она уж и название позабыла. Какое там название: в светофорах бы не запутаться. "Куда велели". – "Поворачивайте назад". Она развернулась, покатила обратно. Он командовал – она ехала. Он дорогу показывал – она баранку крутила. Приехали на Масловку – расплатился, дал на чай. "Не надо..." – покраснела. "Вы что, – удивился, – с Луны свалились?" Чего это, с Луны? Ни с какой не с Луны. Пришлось взять. А он уж и не уходит, глядит с интересом. "Куда ж вы теперь поедете?" Куда, куда... Знала бы она – куда. Поехала прямо, как машина стояла, а там видно будет.
Другой бежит, руками машет: "Давай, мать, на Полянку! По быстрому". Теперь уж она осмелела. "Дорогу знаете?" – "Нет, не знаю". – "Тогда не повезу". – "Как так – не повезу?" – "А так". И пошло с тех пор: дорогу знаешь – везет, не знаешь – лови другую машину. Ездила по городу медленно, с опаской, простаивала в долгих очередях на стоянках, план не выколачивала. "Промахнулись мы с тобой, Никодимова, – сокрушался начальник. – Ой, промахнулись..." А что она могла поделать? Лихость таксисту нужна, ловкость на грани с наглостью: так сразу не приобретешь.
Хуже всего зимой. Темнеет рано, освещение на улицах поганое, пойди разбери, кто в машину лезет. Втиснутся мужики, шепчутся, хихикают, елозят на сиденье: тут только поглядывай в зеркальце на темных улицах, жди от них неизвестно чего. А за стеклами – мрак, вьюга, снег слепит, темные фигуры шастают. А в парке ухмылки, в парке насмешки. Ходят вокруг асы в кожаных куртках, свысока оглядывают, сплевывают под ноги. Куда тебе, баба, с мужиками тягаться?.. Подговорят на стоянке молодого охламона, тот подойдет к машине, спросит озабоченно, будто по спешке: "Свободна?" – "Свободна". – "Выходи – спляшем". Она и фыркнет кошкой, рванет на скорости со стыда подальше. А этим – радость. Этим – веселье. Этим, жеребцам, лишь бы поржать. Кучкой стоят в сторонке, потешаются со скуки.
Потом еще женщины за руль сели, стали, вроде, привыкать мужики, но пустили про них слух, будто за баранкой они сидят, чтобы знакомиться с клиентами, машина им – постель, и работают эти женщины на два счетчика: один – себе, другой – парку. Никто, вроде, не верил слухам, никого на этом не застукали, но шепоток шел, тихонький такой, грязненький: "Точно тебе говорю... На два счетчика". И присвистывали вослед, как сплевывали, оглядывали с пониманием, верили – не верили.
Перетерпела и это, переболела: теперь все в прошлом. Щелкают годы копейками на счетчике, как на большой, с превышением, скорости. Гоняет Аня Никодимова по столичным улицам лихо, с ветерком, город для нее – свои пять пальцев, и по ловкости не уступит теперь любому асу.
Под праздник, как получит деньги, заедет за родителями, заберет с собой бабу Маню, деда Никодимова, потом Леху с Клавдеей – и в центр, в Елисеевский магазин. "Говорите, кому чего?" – "Купи, доченька, баранок". Это баба Маня. Дочкины деньги жалеет. "Да что ты, мать... Каких баранок? Я тебе ананас куплю". Дед Никодимов молчит, у колбасного прилавка облизывается. Ему – ветчинки. Побольше да пожирнее. Леха сразу к винному отделу. Ему – бутылку. А то и две. "Экстра" – знай наших! Клавдее – масла шоколадного. Любит Клавдея сладкое масло, на свои не покупает – жадничает.
Аня Никодимова ходит по магазину королевой, деньги из кошелька вытряхивает. "Ну, чего еще? Налетай, пока добрая!" Накупят полную кошелку, сядут по-царски в машину – и к ней домой. А она за рулем сидит гордо, собой любуется. "Вот она я, какая!" Подкатит лихо к воротам, счетчик выключит, сама с собой расплатится, на чай даст щедро, и в дом – пировать. Все едят, пьют, хозяйку хвалят, а она ходит вокруг стола, закуски подбавляет, на Егора влюбленно взглядывает. "Егорушка, тебе чего положить?" – "Мне, Аннушка, ничего не надо..." Она к нему и прижмется, огладит ласково. "Тьфу! – скажет Клавдея. – Погоди хоть, пока уйдем". А она хохочет. Она счастливая – не поверишь.
Дед Никодимов ветчинку уплетает, баба Маня ананас сосет, Леха – водку, Клавдея – масло шоколадное, а она их не видит. Она Егора обхаживает. Свернет быстро весь пир, остатки с собой раздаст, из дома выпроводит, занавески задернет – и к Егору. Некогда ей церемониться. Некогда приличия разводить. Ей торопиться надо, ловить минутки, пока Егор с нею, пока не ушел в неизведанные края со своими мыслями.
Она приспособилась к городу быстро, прижилась прочно, будто здесь и родилась, а Егор никак не мог привыкнуть, да и не привык до сих пор. Работает Егор в переплетной вместе с дедом-молчуном, в четыре руки ремонтируют книги. Тихо в переплетной, Чисто. Никто не трогает, не шумит, думать не мешает. Отработал – и домой, за глухой забор, под навес, на низкую скамейку. Только забор отгораживает Егора от города, один этот забор. Не будь его, шагнул бы город малый шажок, раздавил походя дом, залил участок асфальтом.
Когда ломали их деревню, дом Егора в овражке не тронули. Оказался его дом вне основного строительства. Понастроили кругом глазастые многоэтажные башни, укатали землю катками, а деревенская изба с сараюшками да с яблонями так и осталась в стороне. Кругом проспекты, нарядные витрины, неоны реклам, а у них за забором все по старому, и туалет во дворе. Обещали и их снести, грозились на этом месте разбить сквер, а потом про них позабыли, провели в дом газ, и сразу стало ясно: теперь сто лет не снесут.
Стоят вокруг дома-великаны, жильцы со своих балконов, как с театральных лож, оглядывают их участок, словно смотрят спектакль из деревенской жизни. Как они дрова пилят, яблони окапывают, в туалет бегают через двор. Надо бы подлатать крышу, подбить половицы, перебрать печку, да руки не поднимаются: а ну, как снесут скоро? И мебель новую не заводят, посуду, вещи: живут и не живут.