А Егор даже рад этому. Егор и не хочет в городской дом. Там шум, колготня, народу невпроворот: спокойно не подумаешь. Завел себе петуха-горлопана, и он поет на рассвете, будит изумленных горожан. Завел сучку беспородную, – морда умильная, хвост колечком, вожделение бродячих псов. Сучка ночует на застекленной веранда, и все ночи ломятся к ней нетерпеливые ухажеры, стоя на задних лапах, заглядывают через стекло. Под утро все крыльцо истоптано следами, и на стекле – отпечатками пальцев – следы от влажных беспокойных носов.
Аня поначалу ревновала, даже плакала от обиды, что не дал Бог ребенка, не к кому теперь прилепиться Егору, не на кого излить отцовские чувства, только на петуха-дурака да на дуру собаку. А теперь и она привыкла, и терпит их, кормит, не казнится своей обделенностью.
Когда копали вокруг под фундаменты, отрыли по ту сторону забора глубокую яму, и объявился в ней живой, шустрый родник. Егор подождал немножко, посомневался, а потом взял да и передвинул забор. С превеликим трудом вычистил яму, отрыл ключ полностью, и набралось воды доверху. Приличный прудик: три на пять. Пустил туда мальков, подсадил водоросли, а через год – отличные караси, хоть лови удочкой. Сделал на берегу низенькую скамейку, сидел по вечерам, уткнувшись в колени, думал о своем.
Поглядели с балконов окрестные жители, позавидовали, написали куда следует. Пришли к Егору представители исполнительной власти, обмерили участок, вскрыли обман, велели переставить забор на прежнее место. И стал пруд общим, то есть ничьим. Засорили, забросали мусором, и зацвел пруд, загнили водоросли, подохла рыба. Егор походил, подумал, да и опять передвинул забор. Месяц чистил, выволакивал железки, тряпье, бумагу, ведрами вычерпывал тину: отрыл ключ, набралось чистой воды доверху. Напустил новых мальков, подсадил водоросли, построил над скамейкой навес на столбиках, чтоб не видно было из домов, как он сидит у пруда.
А они опять углядели, обиделись, написали куда надо. Пришли те же представители той же власти, пригрозили большим штрафом, велели вернуть на место. Стоит теперь скамейка под навесом перед самым забором, сидит на ней Егор, уткнувшись пристальным взглядом в доски, а ключ в пруду глохнет, забивается липкой тиной, и дома вокруг смотрят неотрывно настежь распахнутыми окнами, неусыпно наблюдают за ним.
Нет такого места на участке, которое не просматривалось, не было бы под перекрестными взглядами. Выйди во двор, оглянись по сторонам: всегда кто-то стоит на балконе или смотрит из окна. Будто следят за Егором. Будто ждут от него новых покушений на общественную собственность. И потому – всегда на страже. Всегда начеку.
10
Егор задрожал мелко-мелко, на виске заколотилась малая жилка.
– Вот ведь... – сказал печально, с тихим укором. – Глохнет, Аннушка...
Сцепил пальцы на коленях – побелели суставы, попросил тихо:
– Пошли взглянем...
– Да ходили уже... – она чуть не заплакала. – Только что.
– Ходили, – согласился. – А тины еще наросло.
– Ну и наросло. Пусть у них на горбу нарастет, у окаянных!
Егор встал со скамейки, задрав голову, закричал рваным голосом в высоченные дома, в их распахнутые окна:
– Нет вам прощения! Нет!..
Собака вскочила на ноги, залаяла звонко, петух спросонья ударил крылом.
– Егорушка, – всполошилась. – Ну их... Пошли, милый!
– Нет, – мотал головой. – Нет прощения...
И все царапал, царапал ногтями по глухому забору...
Обхватила его за плечи, силком повела в дом. Собака шла следом, сбивая хвостом высокие стебельки, петух шел за собакой. Усадила Егора за стол, а сама сбросила тапочки, босиком зашлепала по половицам, от плиты к буфету, в момент собрала поесть. Маленькая, быстрая: по дому не бегала – летала, говорила, не переставая, что попало, пела-выпевала каждое слово: в такие минуты и голос у нее особый, для него припасенный, на чужих не растраченный. Лишь бы не задумался, не отвлекся, не ушел от нее надолго в заповедные свои края.
Собака умильно глядела с веранды в комнату: ей входить не разрешалось. Петух независимо прошел к столу, с шумом взлетел на отодвинутый стул. Ему разрешалось.
– Егорушка! Егорушка-свет... Вот бы нам за город подальше съездить. Там лес, речка, народу – всего ничего.
– В лес я бы с охотой, – оживился Егор. – В лесу – чисто. Только, может, не надо?
– Надо, милый, надо. Чего дома сидеть? У тебя отпуску который день?
Хмыкнул виновато:
– Седьмой...
– Седьмой! За ворота выходил?
– Я, Аннушка, – сознался, улыбаясь, – я людей пугаюсь. Много их...
– Много, – согласилась. – А мы утречком. Мы пораньше.
А сама уж хлеб нарезала, суп разливала.
– Это можно... – протянул нерешительно. – С тобой я ничего, пойду...
Тут уж она заторопилась, пока не передумал:
– С утра пораньше махнем на электричку. Еды захватим, чаю в термосе, подстилку – полежать...
– Ну да?
– А чего нам? Люди вольные! До вечера погуляем – и назад.
– Завтра, – загорелся. – Давай, а?
– Завтра, Егорушка, у меня смена. Да и народу завтра, в воскресенье, полно. Лучше в среду.
– Можно, – Егор с удовольствием хлебал суп. – Можно и в среду. Встанем пораньше, махнем по холодку.
– Махнем, Егорушка. Неужто не махнем? А там в избу зайдем, молочка попросим парного.
Как споткнулся:
– В избу... не надо. Там чужие...
– Ну и не надо, – заторопилась. – На кой нам их молоко? Своего возьмем, в пакетах. Грибов насобираем, ягод, цветов полевых.
– Я, – сказал энергично, – корзинку сплету. Я умею.
– Сплети, Егорушка, сплети, милый.
Егор засмеялся счастливо: видно, оттаял, отогрелся в ее тепле. Разгладилась складка на лбу, распрямились сутулые плечи, глаза заиграли живо: помолодел человек. Аня тоже блаженствовала, наслаждалась в полную силу. Вот она, ее минута, редкая, долгожданная!
– Егорушка, – разливалась соловьем, – что бы нам потолки не побелить? Все – веселее будет. Занавески эти выкину, ситчику куплю светлого, обои переклеим, двери перекрасим. Сколько ждать-то можно, что переселят? Давай уж, милый, тут жить.
– Давай, – соглашался. – Давай жить.
Она так и захлебнулась.
– Вот бы еще шкаф поменять. Срамотища одна.
– А чего? Поменяем.
– И стулья.
– Давай и стулья.
– И кровать новую. Не эту, скрипучую.
– Можно и кровать.
Ложку бросила, вскочила со стула, обняла его сзади, прижалась грудью. Так бы и стояла целый день, от себя не отпускала.
– Егорушка, – зашептала жарко, в самое ухо, – истомилась без тебя, изголодалась... Уж я жду, жду, а ты все чужой.
– Аннушка, – он повернул голову, поглядел близко, влажными глазами, – не сердись ты на дурака. Уж такой тебе достался, неладный…
– Достался!.. – охнула. – Да я и не знаю, кому кланяться за тебя. Что бы я одна?..
– Не говори, – дышал горячо, в шею, – не надо... Ты у меня – спасение мое. Один бы – давно сломался.
– А я! Я-то... Без тебя, как пустая. Никому не нужная...
Егор вздрогнул вдруг, обхватил ее руками, сказал чужим голосом:
– Страшно. Страшно, Аннушка.
– Чего, Егорушка?
– Боюсь. Не повредиться бы.
– Да что ты!
– У меня тут, – показал на голову, – давит чего-то. Такой лучик тоненький, булавочный. Уперся и давит. И жжется. Раньше – редко. Теперь – всегда. Руку подставлю, он через руку давит.
– Егорушка! – перепугалась. – К врачу бы тебе...
– Не... Не надо. Знаешь, – сознался, – вот задумаюсь раз, уйду далеко, он и продавит. Ты не отпускай меня... Слышь? Не давай уходить.
– Не дам! – вскрикнула. – Не отпущу!..
А сама уж тянула, тянула его со стула, утягивала за собой в другую комнату.
– Егорушка! – задыхалась. – Свет мой ясный...
Пошли в обнимку, переплетая ноги, натыкаясь на стулья, на стены. А руки не слушались, головы затуманились, кровь заколотилась в висках. Собака смотрела изумленно, склонив набок лобастую голову. Петух приоткрыл один глаз, понимающе глядел вслед.