– Э, милая, – плутовато сощурился он, – да ты спасибо мне скажи, в ножки повались. Такие начинания были – врагам не пожелаешь.
– Вы... – ярость заклокотала у нее в горле. – Вы хуже врага!
– Так уж и хуже... Ты у нас – лучше.
– Вам бы только живот набить! Ловчила...
– И набить. И верно. Не чужим набиваю. А ловчила, – хмыкнул, – так ведь жизнь такая, надо прилаживаться.
– Старый человек, – сказала с омерзением, – а безо всякого стеснения.
– Чего стесняться? Однова живем. Станешь стесняться – с голоду опухнешь!
– Перестаньте дурака валять!
– Эх, золотко, – опять хохотнул. – Дурак – народ неглупый. На дураке, может, все и держится. Без дурака, может, все бы уж передохли с твоими-то начинаниями.
Она так и подалась вперед, нервно щелкнула замком от ридикюля:
– Это я запомню. И запишу. Для сведения.
– Нет, ты только подумай! – изумился мужичок и всплеснул толстыми ручками. – И чего я ее боюсь? Чего? То забоюсь, то отпустит. То забоюсь, то снова отпустит. Кто она мне? Из дома не выгонит. Пенсию не отнимет. В Сибирь не сошлет. А боюсь... Ей-Богу, боюсь! Вбил батюшка-корифей накрепко – в кишках сидит, в печенке-селезенке. Сыны и те боятся. Внук то время не нюхал, а и он тоже. Неужто и правнукам останется?
– Я сегодня же... – она взметнула кверху руки, рукава опали к плечам, обнажили вздутые вены. – Сегодня докладную записку! Чтобы вон! Чтобы из комитета!..
– А чего? – струхнул мужичок. – Я ничего. Скажете – сделаем. Прикажете – переделаем. Мы не спорим. Вам, начальству, виднее.
Подмигнул Ане с Егором.
Что ей остается делать? Ну, что? Остается одно – строгость. Строгость и непримиримость. Жесткая, беспощадная. Вокруг медленная эрозия, тихое, неуклонное сползание; все размылось, стушевалось, плесенью проступили полутона. Строгость. Только строгость! Ей этого не занимать. Пусть все сползает, пусть! Она стоит твердо. Она не уступит на страже Идеи. Которая прекрасна и неповторима. Которая светит с тех, великих времен. Пусть все рухнет вокруг, пусть! Она будет стоять насмерть, одинокой неприступной скалой. Одна она с ридикюлем. И никого больше.
– Я повторяю, – сказала четко. – У нас показательный двор. Ваш забор нам мешает.
Егор откинулся от стены, протянул тонкие руки, крикнул горловым звуком:
– У вас... У вас пруд глохнет! Ключ тиной забило! Это вы знаете?..
– Это мы знаем, – сказала общественница. – Завтра привезем песок и завалим эту яму.
– Яму!.. – охнул Егор. – Яму? Да там ключ живой... Живой ключ-то!
– Что ты волнуешься? – весело удивился мужичок. – Чего нервы портишь? Вон побелел весь... Ну, завалят яму, ну и что? Другую выроем. – Облизал губы, подмигнул Егору: – Разведем с тобой карасей, а? Карась в сметане – ух, люблю пакостника!
– Не дам, – тихо сказал Егор, – Не разрешу. Не позволю засыпать.
– Будете самовольничать, – предупредила общественница, – с милицией придем. Хватит! Понянчились с вами.
– Цыган! – закричал Егор слабо и надрывно. – Цыган, возьми их! Цыган!..
Собака залаяла гулко, как в бочку, петух на стуле всполошился, забил крыльями.
– Егорушка, – Аня повисла на нем, – плюнь ты на них, плюнь... Пошли вон отсюда! Вон!
– Цыган! – кричал Егор в беспамятстве. – Цыганка!..
Собака прыгала вокруг, надрывалась изо всех сил. Общественница спиной отступала к двери, выставив перед собой ридикюль. Мужичок хохотал радостно, в азарте дразнил пса:
– Давай! Давай еще... А ну, куси! Куси меня... В суп, Цыганку! В суп!.. Петю в суп, и тебя в суп! Всех, всех в суп!.. Га-га-га...
– Учтите! – кричала общественница с веранды и непрерывно щелкала ридикюлем, как пулеметом. – Будем с вами разговаривать в другом месте. В другом!
– Иди, – хохотал мужичок. – Жалуйся. Пиши докладную на собаку!
Животом вытолкнул ее во двор.
Дверь захлопнулась, собака оборвала лай, будто ее отключили.
– Цыганка... – шептал Егор перекошенными губами. – Бери их, Цыганка...
– Егорушка... Милый... Да забудь ты про них... Забудь!
Дверь приоткрылась, мужичок просунул в щель голову, хитро подмигнул:
– Насчет забора – не соглашайтесь. Ни-ни!
– Уйди,– попросила устало. – По-хорошему прошу...
– Ништо,– замахал руками, – не боись... Эта дура ничего не сделает. Закона такого нет. – Он уже влез в комнату, шел на них вперевалку, целился тугим животом: – А я вам пруд, пруд отхлопочу... У меня связи. Переставим забор, напустим мальков. Караси! – промычал. – В сметане! – Живот уже начинал подавать голоса, подвывал проснувшимся котом: – Только пусти меня! Пусти!.. Сам буду вкалывать, сыновей приведу. Грядки! Теплицу! Загон для поросенка!..
– Ааааа... – закричал Егор тонко и пронзительно, схватил со стола кастрюлю, размахнулся неумело, запустил в ненавистную рожу.
Мужичок исчез. Моментально. Как сквозь доски провалился. Только на двери повисла лапша, белыми молочными ошметками.
– Егорушка! Не надо... Что ты!
Егор дрожал крупной дрожью. Руки ходили ходуном. Губы прыгали. Жилка на виске колотилась так, будто сейчас прорвется.
– Давит... – Глядел дико, глазами безумными. – Голову давит... Лучик булавочный...
Кинулся к ней, прижался, закричал тоскливо:
– Спаси, Аннушка! Как бы не продавило!..
Закричала тоже, обхватила его, спрятала голову в ладонях:
– Все, Егорушка... Загородила! Не давит теперь... Не давит!
Потащила в другую комнату, уложила на кровать, сама легла рядом, прижалась всем телом. Шептала на ухо, гладила, успокаивала, собирала по крохам прежнее счастье:
– Егорушка... Егорушка-свет! Вот мы с тобой за город махнем. С утра пораньше. Еды возьмем, молока в пакетах, подстилку – полежать. Там хорошо, чисто, народу – никого... Никого, Егорушка!
Егор не скоро затих, отогрелся в ее тепле, расслабился, прикрыл утомленные глаза. А она шептала и шептала, гладила его по лицу, по плечу, по тонкой руке. Вот и пришла к ней боязнь, что поджидала в непрожитых годах. Куда подевалась стена счастья, необозримая, от края и до края? Захлебывалась, пила жадными глотками, а теперь что же, конец?.. Долгое счастье – оно непривычно. Оно нас пугает. Мы к нему не приучены. Не было на нашей памяти, на памяти отцов и дедов долгого счастья. Слишком уж это хорошо, чтобы хватило его на все наши годы. Да и где его взять, столько счастья, когда счастье одному – это горе другому?
– Егорушка... – чуть слышно.
И неоглядно, всем телом, к сонному, родному.
Егор спал. Тонкие веки, тени под глазами, на виске – беспокойная жилка. Бьется, бьется, бьется... Словно просится наружу.
12
Встала тихонько, чтобы не разбудить, пошла в другую комнату. Быстро прибрала со стола, мигом вымыла посуду, накормила собаку с петухом, смыла лапшу с двери – и во двор, к машине. Смотрит, а тот, давешний мужичок, внутри сидит, из окошка на нее взглядывает, упирается животом в приборную доску.
– Ты как влез?
– От вора нет запора. Я, золотко, тебя ждал. Ты баба умная, с тобой сговоримся.
Аня села за руль, сказала спокойно:
– Вылазь.
– Ну, ладно, – заторопился. – Чего это – вылазь? Давай по рукам, с утречка и начнем. Сначала теплицу, потом загон. Я уж сынам звонил, они на стреме.
– Вылазь,– повторила с угрозой.
– Как вылазь? – сощурился хитро. – Это такси. Ты шофер, я пассажир. Я плачу, ты вези.
И повернул ручку счетчика.
– Вези, милая, вокруг дома вези. Ты меня вези, я тебя уговаривать буду. Грибницу заложим, шампиньоны вырастим. Ты их видала хоть раз, шампиньоны?
Аня привычно опустила руку под сиденье, поудобнее взялась за монтировку.
– Вот я тебя сейчас мигом уговорю...
– Девка, – пригрозил весело, – я проголодался, Не играй с огнем!
– Пошел отсюда!
Изловчился, обхватил ее, прижал к себе – не вздохнуть. Сдавил сильно, стиснул, пальцем пощупал ребрышки, потискал бока, нескромно прошелся по спине сверху донизу, сказал с хохотком:
– Ишь, здорова... На тебе воду возить.