Но шел уже навстречу незнакомый единственный друг в дымчатой, прозрачной капле-капсуле, радостно протягивал руки, улыбался счастливо. Только он на этой улице отбрасывал человеческую тень, на плече у него храбро сидела невиданная в этих краях птица-певунья, цветок в его петлице излучал непривычно одуряющий аромат, и тишина внутри капсулы была спасением, избавлением, робкой надеждой на лучшее. Они взялись за руки и пошли по улице, – двое в тесной капсуле, близнецы во чреве, – улыбаясь стесненно, глядя в глаза, и наслаждение было острое, нестерпимо прекрасное, комок стоял в горле, сладкий комок счастья.
Тут – храп. Тут – свист. Сип и хрип. Утробное непотребство. Вадя Горохов после трудов тяжких стонал, свистел, трещал, гремел, издавал бесстыжие звуки в глухом, беспробудном сне. Звуки налетели плотной волной, пробили оболочку, выдавили тишину из капсулы, и цветок завял сразу, птица забилась в агонии, тень растеклась кровавым пятном по серому асфальту, и друг, единственный друг, съежился, сморщился, стал отплывать в сторону, растекаться в зыбком мареве. А вслед ему – грубыми толчками в спину: храп, сип, хрип, треск и гром, свирепые ветры, победная песнь перегруженного кишечника.
Солнце навзничь валилось на крыши.
Небо набухало грязной накипью.
Асфальт горел тифозным жаром.
Водосточные трубы сипели в беспамятстве пересохшими глотками.
Деревья вокруг струились в пламени, сгорая на невидимом огне.
Стекла домов яростно плевались огненными брызгами.
Столбы утыкались в небо, в его раскаленную топку.
Улица простирала руки, взывая о помощи.
Машины удирали без оглядки, зверьем из горящего леса.
Белье провисало на балконах флагами унизительной капитуляции.
Жители прятались кто куда, заранее зная, что пощады не будет.
Город вымер.
Город обезлюдел, как чумной.
Город можно было брать голыми руками.
Но брать было некому.
Да и незачем.
Левушка вошел во двор, с трудом добрел до подъезда. На лавочке сидели утрешние девочка с мальчиком, уткнувшись в блокнот, бормотали под нос в два голоса: "...шахтеры и строители, врачи и геологи, летчики и космонавты..."
– Вы тут живете? – устало спросила девочка.
– Тут.
– У вас в квартире случайно нет интересных людей?
– Ничего не изменилось, – ответил печально. – За эти часы – ничего. Извините. К сожалению. Ничем не могу помочь.
Он шел по лестнице, по-стариковски держась за перила, задумчиво повторял через каждую ступеньку:
– Хочу надорваться... Хочу надорваться... Надорваться... хочу...
Около его двери стояла женщина. Видная, эффектная, безусловно красивая. Стояла – нетерпеливо постукивала ногой.
– Лев, – сказала, не здороваясь. – Дай денег. Дай мне денег, Лев.
6
Левушка открыл дверь, первым прошел в комнату.
– Извини, – сказал стесненно. – Тут не убрано.
– Лев, – повторила Зоя Никодимова. – Мне нужны деньги.
Только она звала его – Лев. Только она. Это была сильная женщина с твердым характером. Мужем у такой женщины не может быть какой-то Левушка. Лев. Только Лев.
Левушка расправил одеяло, аккуратно прикрыл жеваную простыню, сплющенную подушку. "Десять лет, – подумал. – Неужто десять лет?"
– Сколько тебе надо?
– Триста рублей.
– Столько у меня нет.
– Столько я не прошу.
Полез в карман, вытащил мятую десятку. Порылся в пиджаке – нашел еще одну.
– Этого мало, – сказала Зоя.
– Больше нет.
– Займи.
– У кого?
– Я не знаю.
– И я не знаю.
Она досадливо покусывала губу, глядела на него в упор, глазами круглыми, совиными, в одну точку. Он тоже глядел. С тихой тоской, с немым изумлением. Стояла посреди комнаты смелая, независимая женщина – не чета ему. Она носила платья, которые трещали на ней. Она открывала высоко ноги. Придумывала рискованные вырезы на груди и на спине. Ей это шло. Гордое тело. Сильные ноги. Дерзкая грудь. На грудь обращали внимание мужчины. Первым делом на грудь. Потом – на лицо.
– Что же не спросишь, зачем мне деньги?
– Зачем тебе деньги? – спросил Левушка.
В магазин завезли сервизы. Дорогие. Японские. На двенадцать персон. Она выписала чек, побежала за деньгами. Это была сама энергия, натиск, напор. Круглые совиные глаза глядели неумолимо, в одну точку. Она захотела купить этот сервиз, и она его купит.
– Достань денег, Лев!
Опять полез в карман, вытащил горстку мелочи, протянул на ладони.
– Забери, – сказала гордо. – Я мелких гадостей не делаю.
– Уйди, – попросил тихо. – Больше у меня ничего нет.
Зоя подошла поближе, встала вплотную. Она была выше его ростом. Чуть выше. Это ей нравилось.
– Ты похудел... – погладила его по щеке, запустила пальцы в волосы, подергала легонько. – Как же ты похудел!
Всю жизнь ему говорят, что он похудел. Всю его жизнь. Худеет, худеет и худеет. Как уверяют ученые, материя не исчезает и не появляется вновь. И когда одни толстеют, другие обязательно должны худеть. Для сохранения общего баланса. Так уж распорядилась матушка-природа, и против нее теперь не попрешь. Кто-то там толстеет за твой счет, а ты худей себе да худей.
Круглые совиные глаза замедленно моргнули.
– Сегодня двадцать шестое, – сказала. – Ты не забыл?
– Я не забыл. Сегодня двадцать шестое.
Покачалась на носочках, взглянула искоса:
– Придешь?
– Не знаю.
– Приходи. Переночуешь дома.
Левушка молчал.
– Слышишь?
– Не обещаю.
– Лев! – крикнула яростно. – Мне это нужно.
– Мне тоже.
– Так какого же... мы время теряем?
– Не обещаю, – повторил. – Не о-бе-щаю...
Она глядела на него, не моргая, задумчиво покусывала губу. У этой женщины не было времени. Ей надо было бежать за деньгами. У нее уплывал из-под рук японский сервиз на двенадцать персон. Но она не могла уйти просто так. Она должна была настоять на своем.
– Расстегни, – приказала, повернувшись спиной. – Ну!
Левушка не шелохнулся. Он уже знал, что проиграл.
Просто не хотел лишних унижений.
Она сама расстегнула платье, с трудом стянула через голову. У этой женщины была крепкая грудь подростка, и этим она гордилась. Это ее бодрило. Выделяло среди прочих. Мужчины словно догадывались о таком соблазнительном преимуществе и первым делом глядели на грудь. Сначала на грудь. Потом – на лицо.
– Десять лет,– сказала. – Надо отметить.
Откинула одеяло, поморщилась, сдернула все на пол, полезла в шкаф.
– Это чужое,– предупредил.
– Плевать!
Ходила по комнате, ловко и сноровисто расправлялась с накрахмаленным пододеяльником, легко переступала босыми ногами, гордо несла свое тело, будто давала спектакль: человек-образец, блистательная форма, молодая и уверенная. А он очень мало был молодым. Очень мало. И никогда – уверенным.
– Ну, вот. Это другое дело.
Постель блистала невообразимой белизной. Девственная наволочка, четкие складки простыни, призывно отпахнутое одеяло.
– Иди сюда.
Левушка не шел. Знал, что сейчас пойдет, и не шел. А она глядела снизу вверх глазами округло бесстыжими, снисходительно улыбалась уголком рта. Он знал эту улыбку. Должен был привыкнуть. И не смог. Скорее кролик привыкнет к удаву. Потому что удав только заглатывает и делает это серьезно. Как невыносимо было бы кролику, если бы его заглатывали, снисходительно улыбаясь при этом! Уж если вы нас едите, так ешьте с уважением.