«До чего довели! Этого нельзя так оставить!» — пришла учителю прежняя мысль. Он медленно и осторожно, как подходят к больным, приблизился к старухе, посмотрел в ее жалкое, страдальческое лицо.
— Вам плохо? — спросил Виктор Петрович и вдруг понял, каким глупым и ненужным был его вопрос, потому что больной не может быть хорошо.
Женщина, часто и шумно дыша, уставилась на Логова тусклыми глазами.
— Ох, доктор, — заговорила она слабым голосом, — ради бога, не надо в больницу… Я и сама помру.
— Я не доктор, я учитель.
— Учитель? Что надысь приходил?
— Да, да. Врача вызывали?
— Нонче был. Семка с им за «Скорой помощью» побег.
— Какой Семка?
— Да внук.
— Так Сема Гулько ваш внук?
— А кто же? Внук и есть.
— Значит, его отец — ваш сын?
— Не знаю, как и назвать. Вроде бы сын и не сын. Бог ему судья… Теперя мне уж недолго жить, нехай хоть похоронит по-людски.
Логов почувствовал, как в его груди поднялось что-то горькое и горячее, сдавило горло и мешало дышать. Это горькое и горячее вот-вот готово было вырваться наружу. Боясь показать постороннему человеку свою слабость, учитель сделал вид, что закашлялся, и торопливо вышел на улицу. За несколько минут добежал он до квартиры Гулько, но никого не застал дома.
«Что же делать? — в лихорадочном волнении думал Виктор Петрович. — Какая бесчеловечность! Мать умирает, а сын… Этого нельзя так оставить! И тот в профкоме… толстокожий бюрократ… Но что делать? Стой! Знаю!»
Логов поспешил домой. Чуть не бегом бросился он в свою комнату, не раздеваясь, даже не снимая кепки, сел за стол, схватил ручку и первую попавшуюся тетрадь.
«Пережитки прошлого», — размашисто написал Виктор Петрович на середине страницы. Подумал. Зачеркнул. Еще написал: «Судите сами. Фельетон». Поморщился, но оставил и быстро забегал пером по бумаге:
«Первое, что я услышал в семье Василия Захаровича Гулько, — это наглое, оскорбительное слово его сына; второе, что я там увидел, — это заплаканные глаза его жены; и третье — горе и страдания его матери, больной старухи, брошенной им на произвол судьбы.
Потом я познакомился с самим Василием Захаровичем. Он, по его собственному выражению, был «нерентабельным» после очередной гулянки. Немытый, нечесаный, с обрюзгшим лицом, плохо держась на ногах, стоял он передо мной, учителем его сына, и ему не было стыдно. Нет! Он не постеснялся при мне обругать жену и потом уйти со своими «друзьями»-собутыльниками продолжать попойку. А его сын, школьник, в это время шатался по базару, дымя папиросой и «с шиком» сплевывая через губу; его жена бежала к соседям за куском хлеба; его больная старая мать умирала, быть может, от голода!»
До поздней ночи просидел Виктор Петрович над исписанной и исчерканной тетрадью. Утром он отнес фельетон в газету, и через несколько дней его читали и о нем говорили почти все жители шахтерского городка.
Быстрее обычного протрезвился Гулько-отец. Гулько-сын опять куда-то скрылся. Забыв солидность, метался по своему кабинету председатель профкома шахты (автор фельетона чувствительно задел и его). Состоялось, наконец, профсоюзное собрание, на котором Василию Захаровичу (да и не только ему одному) пришлось, как говорится, очень туго. Неблагодарный сын поневоле вспомнил о матери — у нее нашли крайнее истощение организма — и взял ее из больницы домой, тем более что после выступления газеты тяжелым положением престарелой женщины заинтересовался суд.
Конечно, все это сделалось не так скоро, как хотелось Логову, но он радовался, что помог людям в беде.
ГЛАВА 20
Виктор Петрович привык перед уроками просматривать в школьной библиотеке новые книги. И теперь с книгой в руках он стоял у стеллажа и вдруг почувствовал: кто-то сзади взял его под локоть и прислонился к плечу. Обернувшись, Логов увидел Тамару Львовну.
— Вас Иван Федорович зовет. Между нами: приехал главный архитектор города инженер Храмов, недовольный, хмурый такой. Будьте готовы, — прошептала девушка и, не выпуская руки Логова, повлекла его за собой.
Учитель хорошо знал, чем мог быть недоволен инженер Храмов, и давно ждал разговора с ним.
«А что я ему скажу? — проснулась беспокойная мысль. — Обидели Вадима крепко. Неприятная история. И я, конечно, больше всех виноват».
Дверь кабинета директора была приоткрыта. Логов заглянул в нее, спросил:
— Можно?
— Да, да, — откликнулся Иван Федорович.
Виктор Петрович вошел.
На диване в небрежной, даже несколько вызывающей позе сидел плотный, широкоплечий мужчина лет сорока. Откинув назад свою крупную голову с густыми черными волосами, он вприщур оценивающе смотрел на учителя. Но ни эта поза, ни этот взгляд не смутили Логова: он стал привыкать к тому, что на него постоянно устремлены десятки ребячьих глаз, гораздо более острых и наблюдательных, чем глаза взрослых людей.