Трое суток бушевала метелица и наделала много бед: в больницу поступало много обмороженных; два дня в Н. не приходили поезда, хотя тысячи людей расчищали дорогу; половина города осталась без электричества; молчало радио и телефон. Лишь на четвертые сутки улегся буран и проглянуло солнце.
Занятия в школах временно прекратились. Учителя, как и все почти жители города, работали на железнодорожной линии, которая лишь местами виднелась из-под снега. По насыпи где кучками, где в одиночку копошились люди с лопатами; несколько в стороне чернели на снегу два трактора и с десяток грузовых машин. В морозном воздухе звонко раздавались свистки паровоза, суетившегося на станции, рокот моторов, стук железных лопат о рельсы, крики и смех.
Виктор Петрович, в валенках, в шерстяной кацавейке и шапке-ушанке, энергично наседал на большой сугроб.
«Интересно, сколько в нем лопат? — прикидывал учитель. — Сейчас узнаем: раз, два, три…»
Он сразу взял быстрый темп и легко досчитал до сорока. Его сердце забилось гулко и часто, глубже стало дыхание. Логову показалось, что в его груди лопнула какая-то перепонка, до сих пор мешавшая ему дышать, что только теперь он вздохнул полными легкими. Работая, он почувствовал, что в его теле есть мускулы, есть еще сила, которая прежде бездействовала и о которой он почему-то забывал. И Логов с радостью расходовал эту силу, так как знал: чем больше тратишь ее, тем больше она становится.
«Чудесно! Почаще вот такие разминки делать нужно, а то я все над столом гнусь…»
После сотой лопаты Виктор Петрович решил передохнуть. Он с наслаждением разогнулся и некоторое время стоял неподвижно. Перед ним с одной стороны лежала степь, зарытая в снега; с другой — рассыпался домами веселый городок, тоже белый; только огромный курган террикона по-прежнему темнел вдали: снег лишь местами держался на теплой его поверхности.
— Отдыхаете? — к Логову подошел Геннадий Максимович. — В этом я всегда готов вам помочь.
— Вы все шутите… Устал немножко. И пейзажем вот залюбовался. Какая резкая перемена: три дня назад сырость, грязь — и вдруг!..
— Да, перемена столь же резкая, как и в вашем Степном. Вы знаете, он сегодня со мной поздоровался! Я даже опешил, клянусь вам всеми суффиксами и приставками.
— Ну и клятвы же у вас! — улыбнулся Виктор Петрович. — Так, значит, поздоровался?
— Да, представьте себе! И знаете, этак с легким поклоном и, главное, без иронии. Вы просто чудотворец, истинный чудотворец!
— Какие там чудеса! Эх, Геннадий Максимович, уж если говорить правду, так я никудышный педагог.
— Ну, бросьте, бросьте! Я-то знаю…
— Не все вы знаете. На днях Степной был у меня…
— Дома?
— Дома.
— И это вы тоже не считаете чудом? — По лицу Белова забегали лукавые морщинки. — Ну-ну, как же вы с ним?
— Да как… Все испортил.
— Не может быть! — Геннадий Максимович недоверчиво взглянул на Логова.
— Все испортил, — повторил Виктор Петрович огорченно. — Он прочитал мне свои стихи…
— Так он еще и поэт? — Белов удивленно развел руками. — Ну, теперь-то вы с ним найдете общий язык: вы же сами сочиняете.
— Вот именно, сочиняю. Только я о другом. Понимаете ли… — Виктор Петрович торопливо размял и прикурил папиросу. — Понимаете, Геннадий Максимович, я сглупил, я не сумел подойти к нему. Алексей очень способный парень, но отшельник и стихи пишет мрачные, унылые. Я и хотел убедить его, чтоб он лучше ко всему присматривался. В общем произнес длинную и скучную речь. Потом стал говорить о счастье, а что у него в семье горе, я толком и не знал. Вы слыхали что-нибудь об его отце?
— Никогда не слыхал.
— Я тоже. Ведь от Алексея ничего не добьешься, и мать не лучше.
— Вот оно что… Ну-ну, дальше.
— А что дальше? Степной отчитал меня и ушел. Если б не соседка…