— Это ложь! — Виктор Петрович с негодованием отшатнулся от Ивана Кузьмича. — С больной головы на здоровую…
— Вы произносите новогоднюю речь? — подходя к товарищам, спросил Белов. — С Новым счастливым годом!
— Спасибо. И вас также.
— О чем вы тут?
— Да насчет контрольной! — горячился Логов. — Вот скажите вы, Геннадий Максимович: можно ли в плохой успеваемости винить одних ребят?
— Разумеется, нельзя. Виноват прежде всего учитель. Между прочим, я только что говорил с Валерием Дмитриевичем. Оказывается, и в других ваших классах, Иван Кузьмич, такая же история.
Стрелец закашлялся и, указывая на окно, пробурчал:
— Извините… я не могу… дует страшно…
— Свежая струя очень полезна, особенно когда застоялась атмосфера, — многозначительно заметил Белов.
Между тем в зале начался концерт.
— Петр Ильич Чайковский, «Тройка» из «Времен года». Исполняет ученица восьмого класса Люба Поярцева, — объявил конферансье.
Девочка села за пианино, тронула клавиши — и разгулялась на просторе бедовая русская метель; вот звякнули и рассыпались в поле серебряные бубенцы, и, обгоняя быстрые вихри, понеслась залихватская тройка под молодецкую песнь ямщика; прячется в тучи озябший месяц, голодный волк хоронится от вьюги в свое неуютное логово, а тройка все мчится и мчится, и не смолкает удалой напев…
Светлов широко раскрытыми неподвижными глазами смотрел на юную пианистку. Видел ли он ее, слышал ли вьюжные стоны, или в его воображении художника звуки обращались в краски и чудная картина встала перед ним — трудно сказать, только мальчик все забыл в эту минуту.
Степной весь подался вперед, словно хотел сорваться с места и ринуться навстречу струнной буре. Музыка проникла и в его долго скрываемое от людей, но чуткое и доброе сердце.
Даже робкая, словно чем-то напуганная Маруся Приходько и та как будто просветлела.
Храмов, кусая губы, исподлобья поглядывал на Поярцеву. Музыкант по маминой воле, Вадик понял теперь, как плохо он играл. Любая музыкальная пьеса казалась ему только длинной вереницей нот, которые нужно было сыграть то громко, то тихо, то быстро, то медленно. И он брал эти ноты как было нужно, хотя никогда не чувствовал, что они выражали. Вадик тоже недавно разучил «Тройку» Чайковского, однако великолепная музыкальная картинка даже не взволновала его; он не увидел в ней ни раздольной русской степи, ни самой тройки, не услышал ни завывания вьюги, ни звона колокольчиков, ни удалой песни ямщика — не увидел и не услышал того, что увидела, услышала и показала другим Люба Поярцева.
Когда звуки умолкли и по залу прокатились аплодисменты, Алексей бросился в коридор. Он искал кого-то, не нашел, вернулся в зал и здесь не увидел нужного ему человека. Тогда Степной крикнул:
— Где же Виктор Петрович?
Учитель вышел из-за кулис.
— Виктор Петрович! Разрешите мне! Выступить разрешите!
Логов только взглянул на ученика и все понял.
— Разрешаю. Иди.
Оттолкнув конферансье, который хотел остановить его, чтобы объявить номер, Алексей взбежал на подмостки.
— Я буду… я прочту вам одно стихотворение. Шум, возгласы удивления, потом отчаянные хлопки в ладоши встретили его.
Юноша дождался тишины и начал:
Степной читал громко, смело, но с очень бедными и фальшивыми интонациями. Логических ударений он вовсе не чувствовал, а шел только за ритмом стиха. Короткие сильные жесты, совершенная свобода, с которой Алексей держался на сцене, мало помогли ему.
Когда он кончил читать, зрители вознаградили его дружными аплодисментами и криками «бис». Но это были аплодисменты и крики для поднятия духа, соболезнующие овации, какими провожают иногда в клубах сбившихся с толку молодых исполнителей, как бы говоря: «Не горюй, брат! Всяко случается…»