— Витя! Приехал! Кровинка моя родная! — заговорила женщина, когда она смогла говорить.
— Здравствуй, мама! Вот я и приехал. Ну, как вы тут? Живы, здоровы? Папы нет?
— На работе. Какое уж наше здоровье, сынок! Был бы ты здоров. Пойдем же в хату. Насилу-насилу мы дождались тебя.
Они пошли в комнаты. Виктор Петрович, держа мать за плечи, заглядывал в ее мягкое светлое лицо и заметил, что прямая складка на переносице углубилась и под глазами стало больше морщин. Но в общем она мало изменилась: все так же ласково и немножко грустно смотрели ее темно-карие глаза, все так же высоко носила она свою красивую голову с широкой седой прядью в черных волосах — этой горестной отметиной войны.
Логов разделся и, продолжая разговаривать с матерью, которая хлопотала у стола, принялся осматривать комнаты. В первую минуту ему показалось, что он не был дома много лет. В знакомой с детства обстановке вдруг обнаружились незнакомые стороны. Всюду стояли как будто прежние вещи и стояли на прежних местах, но все они словно уменьшились, потускнели и представились Виктору Петровичу одновременно и трогательно-наивными, и далекими, как детство, и близкими, как все, что напоминает о детстве. Вот старинный с огромной трубой граммофон, подаренный семье Логовых на новоселье кем-то из рабочих. Когда накручивали пружину, граммофон оглушительно трещал. Массивные пластинки со сфинксами и сиренами на пожелтевших наклейках были страшно заиграны. Из трубы долго слышался невообразимый шум, и только на середине записи начинала звучать глухая музыка и полустертые голоса. Вот бюст Пушкина, когда-то сделанный Виктором Петровичем из большого куска мела. Бюст потемнел и обтерся, но мать хранила его и всегда держала на самом видном месте так же, как и радиоприемник, — память погибших сыновей. А вот и высокий — до потолка — стеллаж с книгами.
Логов походил по комнатам, порылся в книгах, посидел за своим письменным столом, и неожиданно совсем другое, противоположное первому, чувство охватило его: ему показалось, что он никогда и никуда не уезжал из родного дома.
Мать тем временем собрала завтрак и позвала сына к столу.
— Ты чего же не написал, что приедешь? — спрашивала она. — Я бы приготовила…
— Мама, у тебя и так всего наготовлено — за неделю не съесть! — смеялся Виктор Петрович, указывая на уставленный кушаньями стол. — И потом ты знаешь, что я только уезжаю открыто, а приезжаю всегда тайком… О, балык! Славная штука.
— Выпей вот сначала вишневки, да и кушай себе на здоровье.
— Своя?
— А бывала у меня когда чужая?
— Это верно. Лучше твоей наливки нигде не найдешь. Так давай вместе выпьем.
— Будто не знаешь, какая с меня пьяница! Разве только за твой приезд? Ну, плесни чудок, как твой батька говорит. Будет! Будет!
Виктор Петрович залпом осушил стопку. Мать сделала один глоток и отставила рюмку:
— Больше не могу. А ты, сынок, пей да кушай, меня не слушай. Ишь, как похудел. И то сказать: на столовских-то харчах дюже не раздобреешь.
— Светлана давно была?
— Под Новый год забегала, тревожилась, что писем от тебя нет.
— Да, да! Помнишь, какая метель разыгралась? Поезда и то не шли.
— И у нас не лучше было. Света белого не видели… Ну вот, зашла, рассказала, как ездила к тебе. Будто и рада, и такая веселая, а все что-то губы кусала. Письма, слышь, твои просила почитать, что нам писал. Я, конечно, дала: не чужой ведь человек, девушка она хорошая. Успокоилась вроде. Вы с нею, случаем, не повздорили? А?
— Нет! Неужели она снова? Ну, мама, спасибо, я наелся.
— Да ведь ты ничего не кушал!
— Спасибо, спасибо! Мне сейчас нужно сходить… по делам.
Виктор Петрович торопливо надел пальто, кое-как нахлобучил шапку и выбежал на улицу. Старушка укоризненно покачала головой и вздохнула:
— Знаю я эти дела! Сказано, молодые.
Виктор Петрович выбежал из дому и направился к телефонной будке, что стояла неподалеку, на углу. Пять раз набирал он номер детской консультации, где работала Светлана, и пять раз путался. Наконец дозвонился и попросил вызвать медсестру Полонскую. Но ему ответили, что Полонская заступит на работу только с двух часов дня. Тогда Логов остановил свободное такси и через весь город помчался к Светлане на квартиру.
За окнами автомобиля потянулись сначала низкие и редкие, потом высокие, вплотную сдвинутые дома, с мерзлыми стеклами, со снегом на подоконниках, карнизах и балконах. А вдалеке здания и вовсе сливались в сплошную голубовато-серую стену, теряющуюся в морозной дымке.