Логов бросил ручку, долго шагал по комнате.
Но, видно, сколько ни ходи из угла в угол, ничего не вы́ходишь. И он решительно повернул к выходной двери.
«Д о б р о п о ж а л о в а т ь!» — прочитал Виктор Петрович на кумаче, что висел над школьной дверью. Куда же, как не в родную школу, мог торопиться сейчас учитель!
«Добро пожаловать!» — повторил он про себя. — Ах, если бы все кончилось добром!»
У лестницы, где проходят все ребята, Логов увидел большой стенд. В центре его — красный квадрат со словами:
«Да, всего четыре дня, — подумал Виктор Петрович. — Теперь уже ничего не сделаешь. Страшно».
Логов пошел в учительскую, которая, как и вся школа, несколько преобразилась: методический уголок перестал быть уголком, он разросся и занял добрую половину комнаты; на длинном щите у окна пестрело множество разнообразных инструкций, схем, брошюр, образцов приложений к экзаменационным билетам.
Виктор Петрович пробежал глазами все эти положения и инструкции, давно знакомые ему, перелистал несколько брошюр: как будто все сделано правильно. Что же его тревожит? Почему он не может, подобно другим учителям, спокойно ожидать экзаменов?
Логов не знал и не видел, что другие учителя тоже взволнованы: он был слишком занят собой, своими чувствами, чтобы замечать состояние других.
И снова Виктор Петрович без цели ходил по улицам и незаметно дошел до реки. В том месте, где он остановился, Каменка делала поворот, и ее берега как будто сходились. Деревья какого-то сада или рощи с одной стороны и густой кустарник — с другой сомкнулись, и из этого гребня зеленым фонтаном выбился одинокий тополь. А за ним расплывалась по небу грозная синева. Логов сначала не обратил на нее внимания. Но когда он взглянул в ту сторону еще раз, он увидел грузную фиолетовую тучу.
Странно было видеть эту мрачную тучу на ясном небе. Густо-фиолетовая до черноты, она, казалось, не принимала солнечного света, потому что и верхняя часть ее оставалась темной. Под нею же, на земле, среди белого дня наступила ночь. Там сверкали частые молнии. Смутные вспышки угадывались и где-то в дымной глубине самой тучи, и тогда вся она освещалась изнутри. Грома еще не было слышно.
«Надвигается. Да, да, надвигается! — Виктор Петрович почувствовал, как мурашки забегали по спине. — Хорошая будет гроза».
Туча между тем уже заслонила солнце. Подул свежий ветер, и маленькая речушка сразу превратилась в грозное вздыбленное море. По воде зашлепали первые капли.
Логов все не трогался с места. Но, вспомнив, что с ним документы, которые могут намокнуть, он заторопился к ближайшему дому и встал под навес.
А туча уже заволокла все небо, и густая колеблющаяся сетка дождя повисла перед глазами. Стало темно. Вспышки молний только ослепляли, ничего не проясняя кругом. Громовые удары следовали один за другим почти беспрерывно.
«Ведь как разбушевалась! А хорошо!»
Майские грозы не бывают долгими. И хотя дождь еще лил, еще сверкали молнии и рокотал гром, на востоке над самой землей уже затеплилась радостная, светлая полоска.
«Проходит! — вздохнул Виктор Петрович. — Но это не все… е щ е б у д е т г р о з а».
«Зайду-ка я к Гулько, — решил Виктор Петрович. — Как он там к экзаменам готовится? Может, опять с удочкой на речке сидит?»
Логова встретила мать Семы. Она снова называла учителя «благодетелем» и «спасителем», снова стала благодарить его за то, что он ее «мужика в газетке пропечатал». Но Виктор Петрович остановил женщину, сказав, что теперь не это важно, и спросил, как Сема готовится к экзаменам.
— Сидят родимые с раннего и до позднего, сидят, учут всё! — радуясь и волнуясь, говорила Варвара Ивановна. — Нонче они к Сереже пошли.
«Сошлись все-таки! — Закуривая, учитель с силой чиркнул спичкой о коробок. — Значит, Гулько с Федотовым, а Степной со Светловым. Недурно получилось: вместо одной плохой дружбы — две хорошие. Надо, чтобы весь класс дружным стал».
— Вы зайдите. Конечно, как вам время показывает. А то наведайтесь к ним, — продолжала Варвара Ивановна. — Тут недалеко.
— Да, да, я знаю.
Сережа и Сема сидели в беседке, заплетенной виноградом, еще мокрым от дождя. Ребят не было видно в густой зелени, только белела между листьями чья-то рубаха.
Идя к беседке, Виктор Петрович еще издалека услышал Сережин голос:
— Онегина плохо воспитали всякие эти «мусью». Мы вот в мастерских работаем, холодильную машину делаем, а он только ногти чистил да на балах танцевал. Понял? Трудиться он совсем не умел. Вот Пушкин и говорит про него: