Новым военным министром стал, неожиданно для публики, генерал-майор Александр Федорович Редигер (с чьим трудом — «Комплектование и устройство вооруженной силы», удостоенным в 1886 году академической Макариевской премии, Николай-Петр познакомился еще в Ялте). Куропаткин сдержал свое слово офицера и подал в отставку. Но, если быть до конца честным — после намека императора. Полную отставку, надо сказать, Николай все же не принял, отстранив Алексея Николаевича только от должности и назначив в «распоряжение военного министра», а в качестве компенсации за потерю должности — наградив его орденом.
Министром просвещения стал отставной генерал-адъютант Ванновский, бывший военный министром до 1898 года, чьи идеи легли в основу указа о студентах.
Российская Империя, Царское Село, май 1901 г.
Тяжело, переваливаясь с боку на бок словно утка (а какой еще походки ждать у беременной женщины на последнем месяце) императрица шла по коридору, внимательно, словно в последний раз рассматривая все попадающиеся на пути. Государыня была в белом и старалась выглядеть спокойной. Нежное белое лицо, когда она волновалась выдавало ее, покрываясь бледно-розовым румянцем. При каждом движении головы в бриллиантах серег вспыхивали разноцветные огоньки. На руке перстенек с эмблемой свастики — излюбленным ею символом возрождения.
Молчаливо следующая за ней фрейлина то и дело показывала на обнаруженные следы пыли косящим под привидения служанкам и слугам. Едва процессия удалялась, как начиналась аккуратная, чтобы не выдать себя случайным шумом, приборка. Впрочем, саму императрицу ни эта суета, ни шум от ее тяжелых дум не отвлекли бы. Но откуда об этом было знать фрейлине или слугам?
Подумать Александре Федоровне было о чем. Еще недавно любящая и любимая Аликс, муж которой готов был достать для нее звезду с неба, она вдруг превратилась… в кого? Вот в чем вопрос, который терзал ее уже некоторое время. Ники, ее любимый и ее защита против невзлюбившей ее аристократии, вдруг после болезни стал равнодушен к ней, словно чужой человек.
Наконец, вся процессия остановилась у дверей, ведущих в личные покои. Словно очнувшись, Александра оглянулась и извинившись отпустила фрейлин. Добавив, что желала бы отдохнуть одна. И скрылась от недоумевающих взглядов за дверью.
Личные покои, состоявшие из соединенных между собой отдельных комнат, были еще одним свидетельством той всепоглощающей триединой страсти, о которой она только что вспоминала — взаимной любви друг к другу, любви к своим детям и глубокой христианской веры. И которая, как ей недавно казалось, владела ими безраздельно. Две скромные железные кровати, сдвинутые вместе и установленные в завешенном тяжелым пологом алькове. И стена за ним. На которой висели многочисленные образа, пара распятий и несколько памятных им простеньких, дешевых иконок в убогих жестяных окладах. Алиса встала напротив и несколько минут молилась про себя, не кланяясь из-за живота, но крестясь по православному на каждом абзаце внутреннего монолога. При этом отгоняя внезапно появившуюся и явно навеянную врагом рода человеческого мысль: «Неужели Ники искусно притворялся, а основным мотивом его было стремление войти в доверие к Granny[10]? И теперь после ее смерти эта игра стала ему ненужной, и он показал свое истинное лицо?» Молитва немного утешила ее, но вдруг всплыло воспоминание, что охлаждение их началось сразу после того, как Николай выздоровел. А это было задолго до получения известий о болезни и смерти бабушки.
Помолившись, императрица перешла в личную гостиную. И снова в первую очередь осмотрела ее, словно в первый раз. Каждая полочка и столик уставлены всяческими безделушками, фотографиями детей и ее милого Ники, будившими воспоминания о недавнем прошлом. Личных вещей царицы здесь было удивительно мало. Это были самые обыденные предметы, необходимые в быту, такие, как золотой наперсток, швейные принадлежности и ножницы для рукоделия, а также дешевые игрушки и безделушки, вроде фарфоровой птички или игольницы в форме туфельки. И конечно же — письменные принадлежности. То, что ей сейчас необходимо.
Царица осторожно села за стол и на несколько мгновений задумалась. А потом начала покрывать лист великолепной бумаги с ее личным вензелем текстом на английском. Так как вопреки мнению толпы, считавшей ее немкой и прозвищу «гессенская муха», она была по духу настоящей англичанкой, ибо воспитывалась и большую часть детства провела именно в Англии.
«A word of love and prayer for forgiveness, darling, for any unkind word or deed towards you… Sweet precious one, I love you with all my heart, with ever increasing power. Away from you, I yearn for you, with you I love to gaze into the depths of your deep blue lakes which conquered me already 17 years ago. God bless you, my very own lovy» (Вот мое слово любви и молитва о прощении, мой дорогой, за каждое недоброе слово или деяние в отношении тебя… Мой драгоценный, мой любимый, я люблю тебя всем сердцем, все сильнее и сильнее. Когда я без тебя, я тоскую по тебе. Когда же я с тобой, я люблю всматриваться в глубины твоих бездонных голубых озер, которые завоевали мою душу уже семнадцать лет тому назад. Господь благословит тебя, мой самый любимый).
Она аккуратно сложила письмо, подумав, что надо с утра отправить его курьером. Задула свечу и выглянула в окно. Вокруг дворца стояла темная ночь. Спал городок, маленький, аккуратный, в основном деревянной застройки «русский Версаль». За скромной рыночной площадью, окружая два императорских дворца, простирались ряды парадных летних резиденций русской придворной аристократии, в которых тоже все спали. Спали и большинство населявших Александровский дворец — изящное золотисто-желтое здание с белыми коринфскими колоннами, в одной из комнат которого и находилась сейчас императрица. Кроме нее бодрствовала только охрана и немногочисленные дежурные слуги.
А где-то в дороге, в литерном поезде, последнее время непрерывно бороздящим российские просторы по самым неожиданным направлениям не спал, как она чувствовала и ее Ники. Или спал, не зная, что она сейчас думает о нем…
Российская Империя, Ржевский полигон, май 1901 г.
Макаров слегка поежился под шинелью. Все же май здесь, в северных губерниях России, еще нисколько не напоминает лето, подумал он. И тотчас же забыл обо всем постороннем. Потому что…
— Бааанг-бах! — громыхнуло, да так, что закладывало уши даже здесь, в хорошо защищенном броней, бетоном и землей наблюдательном пункте. И сразу же: — Ба-бах! — грохнуло второй раз, заставив всех присутствующих невольно втянуть голову в плечи. Стоявшая на столе чернильница подпрыгнула, едва не опрокинувшись и не залив бумаги своим содержимым. — О-ох, — невольно выдохнул писарь, казалось бы, успевший привыкнуть к выстрелам из пушек любого калибра. Но двенадцать дюймов есть двенадцать дюймов, да еще мишень расположена недалеко и выстрел практически сливается со взрывом снаряда. Вот только взрывались снаряды отчего-то не чаще одного раза из трех…
Сегодня как раз должны были привезти итоги исследования нескольких неразорвавшихся снарядов восьмидюймового калибра, которые несколько дней назад с риском для жизни подобрали и разоружили мастеровые Архип Осипов и Григорий Новых. Но Макаров приказал продолжить стрельбы, не дожидаясь результатов. Впрочем, стрелять все равно пришлось бы теми снарядами, что есть, поэтому никто из членов комиссии не возражал.