Лунными колониями, видимо, придется пожертвовать, как и марсианскими. Людей — вывезти. Позаботиться о подземных убежищах для населения — аннигиляционные вспышки в ближнем космосе пользы здоровью не принесут. Заранее смириться с ужасающими потерями и бурно радоваться, если Земля уцелеет, сохранив хотя бы половину космофлота. Но это, пожалуй, чересчур оптимистический вариант.
Умудренный реалист может считать крупной удачей, если Земля потеряет ВЕСЬ космофлот, если в течение нескольких месяцев на ее поверхности нельзя будет находиться без защитных средств из-за наведенной радиации, но если при всем этом ужасе уцелеют подземные убежища и хотя бы часть инфраструктуры. От голода, лучевой болезни, эпидемий и неизбежных беспорядков умрет множество людей и еще больше эксменов, но человечество выживет и со временем оправится от нокдауна. Что еще надо?
А главное, что еще остается делать? Пусть эксперимент на подступах к Церере окончился неудачей — иных вариантов обороны просто нет.
Я понимаю штабную логику.
Мошки, бьющиеся о ветровое стекло…
Сбиться в плотный рой — и попытаться пробить дыру в стекле. Внутри мобиля тоже можно жить.
Ой ли? А дезинсекталем не опрыскают? Да и кто слыхал, чтобы при встрече насекомых с ветровым стеклом страдало стекло, а не насекомые?
Мне даже нет смысла скрывать свои домыслы касательно построения обороны Земли — после Цереры корабль, несомненно, пришел к тем же выводам.
Я не знаю, как он поступит. Рискнет схватиться со всей мощью Земли в одиночку? Вызовет на подмогу десяток себе подобных? А главное, насколько далеко он готов пойти в ублажении своего второго подопечного? С чувством долга у корабля все в порядке, а вот как насчет инстинкта самосохранения?
Продолжит ли нянька до бесконечности потакать капризам малыша или однажды оттащит его подальше от опасного места, невзирая на его рев?
Я не могу его просчитать. Логика этого чудовища не строится на голом рационализме.
— Зачем ты рассказал мне о квазаре, черной дыре и вирусе? — спрашиваю я. — Чтобы доказать, что человечество все равно обречено? Ты ошибаешься. Если вы уберетесь, у нас останется… сколько там? Семь с половиной тысяч лет?
— Вряд ли больше трех тысяч, — поправляет корабль. — По нашим прогнозам, максимум через три тысячелетия одна из ближайших к вам звезд, Сириус А, не гигант и даже не субгигант, а обыкновенная белая звезда, заведомо безопасная с точки зрения ваших астрофизиков, взорвется как сверхновая неизвестного вам типа. Для жизни на вашей планете последствия будут крайне неприятны; для человечества — фатальны.
— А не много ли напастей на нашу голову?
— Если не ошибаюсь, у вас есть удачное образное понятие — полоса невезения, — охотно сообщает корабль. — Теория вероятностей распределяет катастрофы во времени случайным образом. Вам просто не повезло.
Пока я осмысливаю сказанное, он держит паузу. Затем продолжает:
— Вас ожидали бы и другие неприятности, не связанные непосредственно с ошибками развития вашей цивилизации. Полагаю, падение астероида километрового поперечника, ожидаемое через тысячу семьсот лет. вы пережили бы, хотя и не без труда. К сожалению, я не могу с достаточной точностью подсчитать вероятность самоуничтожения вашей цивилизации — тут все слишком неопределенно, у меня не хватает исходных данных. Могу только сказать, что предварительные прикидки отпускают вам срок не более двух — двух с половиной тысячелетий. У вас нет перспективы. До астероида вы, вероятно, дожили бы; до взрыва Сириуса А — уже вряд ли.
— И ты делаешь вывод, что нам незачем мучиться ожиданием худшего? — с сарказмом осведомляюсь я. — Все равно мы погибнем, а тысячелетием раньше или позже — какая разница?
— Аннигиляция не самый худший выход для вас, — немедленно изрекает он. — Что мгновенно, то безболезненно.
Голос корабля бесстрастен, но тут следует прислушиваться к смыслу, а не к тону. Неужели?.. Нет, не может быть, показалось… А если нет?
Если нет, то корабль уговаривает меня! Убеждает. Ему хочется, чтобы я согласился с ним.
— Совершенно верно, — произносит он вслух.
— А ведь ты врешь… — Ядовитейшая гримаса лезет мне на лицо, и я цежу слова сквозь зубы с шипением, точно ползучий аспид: — Ты не меня убеждаешь в своей правоте, ты себя убеждаешь. Как легко подменить вероятное на неизбежное! Как хочется это сделать! Переложить груз на других, успокоить совесть, умыть руки… И после этого ты утверждаешь, что вы продвинулись настолько, что вышли в Галактику без звездолетов? Может быть, это и есть прогресс, не знаю. Но ты боишься ответственности, продвинутый! Не перед нами, нет Ты боишься самого себя!
Он молчит. Теперь он замолчал надолго, я его знаю. Не в первый раз мы ведем с ним такие беседы, и, вероятно, не в последний. У нас еще есть время для разговоров: Земля сгорит лишь через четыре недели.
Не знаю, захочу ли я беседовать с ним после того — в предположении, что он оставит меня в живых. И даже не хочу об этом думать.
Корабль молчит. Он, как и его сотоварищи, по-прежнему держит нерушимый кордон вокруг колыбели своей цивилизации, развлекая безмозглых подопечных, теша их территориальный инстинкт, сохраняя бортик их любимой песочницы. Какое им дело до того, что заурядная желтая звезда летит прямо на барьер, таща за собой выводок шариков-планет? Какое им дело до того, что разумные жители одной из планет вовсе не желают быть агрессорами, которых необходимо уничтожить? Тем более что предупреждение было им послано. Они все-таки собираются вторгнуться в чужие владения вместе со своей планетой и обогревающей ее звездой? Они упорно продолжают двигаться прямо на барьер со скоростью в четыре астрономических единицы в год? Тем хуже для них.
И все-таки сегодня я одержал победу. Маленькую-маленькую, сугубо частную и ровным счетом ничего не решающую. Но мне хочется верить, что это только начало.
Я знаю, что обманываю себя. Да, у корабля остались рудименты чувств, свойственных менее экзотическому живому существу, однако вряд ли мне удастся как следует надавить на них. Кораблю легче, чем мне, — он может решить все свои моральные проблемы, просто перестав со мной общаться.
Он так и делает.
Опять я не нашел нужных аргументов, да и есть ли они вообще? А если есть, то согласен ли корабль выслушать их от меня? Не та я, видно, персона. Хоть ты мекай, хоть аргумекай — все равно я перед ним ничего не значащая козявка. И даже не перед ним, а в нем, если уж быть точным. Совершенно непонятно, почему я все еще жив. Оставлен для изучения? Так ведь уже, наверное, изучен вдоль и поперек. Сохранен как собеседник? Вряд ли. Как забавная погремушка для слабоумного подопечного?
Очень может быть.
Что ж, за неимением лучшей роли побудем погремушкой. Если повезет, успею свихнуться и стать таким же дебилом, как первый подопечный. Наблюдая за уничтожением Земли, лучше пускать слюни, чем трястись от бессильной ярости.
— Кис-кис! Иди сюда.
«Кис-кис» ему явно не подходит. Но как подозвать страховидную черепаху — «череп-череп», что ли?
Самому мне двигаться лень — три g не шутка. Корабль думает прежде всего о потребностях главного подопечного, а уж потом о моих. Уже который месяц я вешу два с половиной центнера. Любой человек нормального сложения, не говоря уже о толстяках, за такое время, наверное, помер бы, а я живу, досадуя, правда, на то, что я не сухопарый йог. Поначалу адски болели мышцы, особенно дыхательные, но в конце концов они только окрепли, а небогатые запасы жирка давно вытопились. Но двигаться все равно неохота.
Сообщи мне корабль, что изменил свои планы, — да я колесом пройдусь и оторву чечетку! Авось сердце выдержит. А так — лучше полежу. Лежать пластом при тройной тяжести — уже физзарядка.
— Цып-цып, Двускелетный! Ути-ути…
Бронированный урод, равно похожий на черепаху и личинку крупного жука, радостно ползет ко мне — услышал. Первым делом игриво прихватывает жвалами мое запястье. Не всерьез, играючи. Захочет — отстрижет руку начисто. Но и я позволяю ему приближаться ко мне лишь тогда, когда ясно вижу: он хочет игры.