— Александр Александрович! Не утерпели? — ухмы лялся ему Поцелуев. — А я-то все удивлялся, как же вы изменились, что сидите и терпите наш спектакль.
Напрасно, выходит, я удивлялся, напрасно… Дорогие друзья и почтенная публика! — прокричал он трибу нам. — Перед вами — господин Дикообразцев, исполни тельный директор всего фестиваля. Он, как я понимаю, не согласен с четвертованием. И наверное хочет сказать нечто чрезвычайно важное. Давайте послушаем! Вдруг он действительно знает слова, которые нас убедят, что казнить господина Заваркина, не умеющего любить и быть преданным, — плохо! А? Согласны?
— Да пошел он…
— Казнь, казнь давай!..
— Мы наелись пустой болтовней! Хлеба и зрелищ!
— Не тяните резину! Мы деньги платили не за проповеди!
— Четвертовать и Дикообразцева, чтоб не мешал…
Поцелуев кивал взлетавшим словам, но смотрел он при этом все время на Дикообразцева.
— Нет, почтенная публика, — перебил он кричав ших. — Четвертовать Дикообразцева мы не станем. Ему уготована казнь другая. И он к ней готов. Но всему свое время… А пока я все-таки предлагаю послушать его. Ибо мы, не послушав, не узнаем, чего он хочет… Александр Александрович, начинайте!
Тишина как окостенела, смешавшись со мраком, который окутал теперь и арену.
Ни звука, ни вздоха, ни того ветерка, что прилетал на покрытый выгоревшей травою холм под густеющим небом.
Дикообразцев смотрел себе под ноги, но не видел их. Как не видел и собственных рук.
Он не видел себя из-за света.
Только свет был в глазах. Только свет был везде и повсюду.
А сам он, Дикообразцев, в этом свете как будто бы растворился. Утонул и растаял.
Он был и не был.
Был здесь и где-то.
Он был собой и кем-то еще. Но в то же мгновение.
— Люди добрые! — сказал Дикообразцев чуть слыш но, но все услышали. — Я хочу рассказать вам о челове ке, который долго завидовал своему соседу, более состо ятельному. Он завидовал его просторному дому, его ков рам и посуде, его одеждам и сундуку, где хранились сере бряные монеты… Так завидовал, что однажды взял да и убил соседа… Он поселился в соседском доме, стал спать на его постели, одеваться в его одежды, пил его вина. И называть себя стал его именем, чтобы соседа никто не искал… Все шло так хорошо, что человек этот только радовался, поздравляя себя с тем, как ловко устроил жизнь. Но вскоре ночью в дом к нему забрались грабители и убили его, и забрали все, что могли унести… Так вот я вам хочу сказать, что на самом деле этого человека убили совсем не грабители. А он сам… Он убивал себя медленно, завидуя соседу. И убил себя окончательно тем самым ножом, который вонзил в соседа… Вьг хотите казнить человека, — почти без паузы продолжал Дико-образцев, — который вам ничего не сделал. Он не умеет любить? Не умеет быть преданным? Так он от этого сам и несчастен!.. Глупость рождает зависть. Зависть рождает подлость. Подлость рождает трусость. Трусость умерщвляет всех, у кого сил нет не быть глупцом… Подумайте и отпустите Заваркина. И вы победите свои дурные намерения, победите зависть, победите глупость!
Дикообразцев вновь опустил глаза себе под ноги, которых не видел. На душе было тяжело.
— Все? Вы закончили? — спросил Поцелуев.
Дикообразцев молчал.
— Ну, хорошо! — хмыкнул с иронией Поцелуев. — Не скажу, что я в восторге от вашего красноречия. Честно признаться, я думал, вы произнесете речь, более пламенную. Но что сказали, то и сказали… Почтенная публика! — над ареною вновь вспыхнул свет. — Вы изво лите отпустить Заваркина? Или будем четвертовать?
Принимайте решение. Все в вашей власти!
На трибунах поднялись крики, базарный гомон, тяжелый рев.
Им не поддались только Дикообразцев и Макар Электросилыч.
Дикообразцев стоял по-прежнему в луче прожектора и хмурился каким-то мыслям.
Электросилыч же смотрел внимательно на правую руку Дикообразцева. На указательный палец. На тусклое кольцо с одной насечкою.
Смотрел, и сердце леденело.
Вот, значит, где он…
Ах, как все просто! Теперь? Все просто!
Теперь ему не деться никуда. И нет поблизости тех пастухов, которые отряд его, Толмая, направили на север. Хотя Вар-Равван ушел на запад.
Тех пастухов нет уже давно…
Когда он понял, что им солгали и указали неверный путь, Толмай развернул отряд и, невзирая на ночь, упавшую на степь, помчался назад.
Костер был виден издалека. А пастухи, как оказалось, были глупей овец, которых стерегли.