Обыкновенное. Из меди. С одной глубокою насечкой.
— Ты…
— Я выкрала его! Афраний слишком любит целоваться!.. И так горяч, что забывает во время поцелуя обо всем.
— Дай подержать его.
— Прости, но… не могу. Боюсь! Мне почему-то кажется, что если я с ним расстанусь хотя бы на мгновенье, то обязательно случится непоправимое.
Анна не удивилась и не обиделась:
— Я понимаю тебя. Подобные бесценности нельзя одалживать другим.
— Ну, хорошо! Возьми его, потрогай. И ощутить неведомую силу.
Взяв осторожно пальцами двумя кольцо, подняв его к лицу и улыбнувшись, Анна произнесла:
— Я чувствую как будто жженье и… прохладу!
— Еще бы! Это ведь кольцо…
— Мое! — Афраний прорычал с порога.
Как он открыл бесшумно дверь? Как он вошел? Ни Анна, ни Маргарита Николавна не слышали… Настала тишина смертельная. Как за мгновенье до первого раскатистого залпа решающего сраженья. И как за вздох перед аккордом, обрывающим симфонию всей жизни. В этой величественной, словно горной, тишине вдруг скрипнул кислый голос. Как из коммунальной кухни:
— Товарищ, так вы халат берете или нет? Вы к Охламовичу идете?
Дикообразцев, смущенный от чувства, что вопросы эти дежурная ему адресовала не первый раз, поежился, поднялся, взял халат, который цветом был под высохший асфальт, и двинулся в больничный коридор.
— Направо вам, направо! — сварливо крикнула ему во след дежурная.
В сером коридоре хотелось умереть. Так было там тоскливо. Все как-то брошено. Все как-то в беспорядке. Как у людей, которым платят очень скупо за их работу. Больные в несуразных одеяньях, молоденькие медсестры в халатиках, ну, совершенно проститутских. И с лицами такими же. Замученные врачи с опавшими плечами…
Дикообразцев без труда нашел травматологическую палату и обнаружил в ней штук двадцать коек. Здесь пациенты были все больше в гипсе, со вздернутыми к потолку руками, ногами. Стонали, матерились, но кое-кто дышал довольно перегаром. Сообразив, что в этом переплетенье бинтов, повязок, шин и спиц, в кровоподтеках, синяках и шрамах он Охламовича узнает вряд ли, тем более, что видел его раньше мельком, Дикообразцев прямо от двери громко спросил:
— Кто здесь Павел Охламович?
Ворчание в ответ.
— Есть здесь Охламович? — с большим воодушевленьем упорствовал Дикообразцев.
— Ты, милый, по что калек ругаешь? — на койке ближайшей проворчал какой-то дед. — Сейчас вот гипсом по уху получишь, тогда, чай, перестанешь обзываться!
— Да я не обзываюсь! Ну что поделать, если фамилия такая? — однако, в голосе Дикообразцева звучало извиненье. — Его вчера к вам положили. Он — журналист. Звать — Павел Охламович. Из Москвы. Его избили бомжи.
Дед застучал незагипсованной рукой по жеванному покрывалу:
— Ну как же, как же! Был такой! Кормилец бомжей! Вот чуморик!..
— Высказали… был?
— Ага, ага! Был да весь вышел! — блеснул глазами дед.
Дикообразцев проговорил сквозь силу:
— Он… он… умер?
Дед зычно засмеялся. И эта зычность показала, что пива обычно он выпивает много. Под водочку.
— Да нет! Какой там! Он этой радости нам не доставил!.. Он здесь лежал. Вот видишь пустую койку со мною рядом? На ней. И тихо так лежал… А, может, с час назад к нему с врачом пришла какая-то девица, одета странно, вся в пыли, они о чем-то пошептались… Я не подслушивал, но слышал, что какой-то друг погиб, его, мол, надо заменить… Твой Охламович поначалу упирался, прикидывался дурачком. Но эта девица ему чего-то показала, я разглядеть не смог чего, и он сказал, что ладно, мол, согласен. Поднялся и, опираясь, на доктора, ушел.
— А что за доктор это был? — в висках у Дикообразцева стучало, как будто кто-то колотил в ворота и требовал впустить его средь ночи.
Небритое лицо скривилось, как выпив горькой микстуры:
— Да этот, наш… Ну, главный здесь который. Все запрещает паскуда курить в палате. А раз узрел бутылку из-под портвейна…
— Фамилия! — потребовал Дикообразцев.
— Бакинский…
Дикообразцев рванулся в коридор: скорей, скорей! Скорей… куда? зачем? Что так его в рассказе деда взволновало? Ну, вышел Охламович с девушкою и врачом, и что с того? Но в памяти вскипали и кружились воспоминанья душные, дыханье перехватывавшие. И сердцу стало жарко и тесно у Дикообразцева в груди. Он чувствовал себя другим, не здешним, не нынешним, чужим, чужим! Он чувствовал себя стоящим на расслаивающемся хребте горы.
В лицо пылало солнце. Тень мерзла позади. И медлить нельзя! Но… Шагнешь вперед, и где-то ты не здесь. Отступишь назад, ты — здесь. Но где?