А на полу у ног верзилы лежит другой в таком же балахоне с широким капюшоном. А может это не балахон, а плащ? Лежащий очень напоминает Слюняева… Да нет, он не напоминает, он — Слюняев и есть! Под ним темнеет лужа еще горячей крови. Дикообразцев огляделся и заметил трех женщин. Одна из них сжимала в руке кольцо. Дикообразцев пока кольца не видел, но знал, что это так.
— …Оксана, глупить не надо! Отдай кольцо назад! — пыталась ее уговорить черноволосая красавица с прозрачной, нежной кожей, которую скрыть не смогли ни нахальный загар, ни седина дорожной пыли.
— Ну почему? — не соглашалась Оксана. — Ведь вам известно лучше, чем мне, что тот, кто это кольцо наденет, себе уже принадлежать не будет… Из нас троих лишь я свободна. До безобразия, ха-ха! У вас обеих возлюбленные есть, вам надо к ним вернуться. Меня же не ждет никто. Поэтому давайте не будем спорить. Это глупо. Кольцо надену я…
Оксана осторожно разжала кулачок, и Александр Александрович увидел на ее ладошке кольцо. Естественно, с одной насечкой. Ждать он не стал. Шагнул вперед и ловко, в одно касанье снял кольцо с ладони Оксаны. И снова в стену вошел.
— Где? Где оно?!.. Отдайте! Нечестно это! — вот что было последним из услышанного им в пропыленной гумирской пристройке.
Нечестно? Может быть. Но что же делать, когда по-честному нельзя?… — Пульс?
— Пульс не прослушивается.
— Давление?
— Неудержимо падает… Есть остановка сердца!
Бакинский припал губами к уху Дикообразцева, чем крайне удивил похожих на опричников и привыкших ничему не удивляться своих помощников. А Бакинский шептал на арамейском:
— Держись, Вар-Равван! В тебе так много солнца, что ты остыть не можешь! К тому же ты еще так много деревень не обошел. И не сказал так много из того, что ты сказать обязан. Вар-Равван, возвращайся!
— Пульс появился…
— Давление выравнивается…
— Он дышит сам!
Бакинский выпрямился и пожал плечами. Мол, по-другому быть и не могло. Когда же состоянье Дикообразцева не вызывало больше опасений, его перевезли в нормальную палату и ширмой отгородили от остальных больных. Здесь же, на стуле у открытого окна, расположился и Бакинский, выкуривая сигарету за сигаретой. Задумавшись о чем-то далеком, он заметил, что Дикообразцев пришел в себя лишь после того, как тот почти беззвучно попросил:
— Воды… пожалуйста…
Оторвавшись от стакана, сделав два жадных, захлебывающихся глотка, Дикообразцев посмотрел на доктора серьезным взглядом.
Бакинский решился на вопрос:
— Ну… что? Успешно?
В ответ Дикообразцев чуть приподнял кисть правой руки. Указательный палец ее венчало кольцо.
— Оно? — как не поверил Бакинский.
— Оно.
Бакинский негромко рассмеялся. А после сказал:
— Вот видите! Я знал, свое всегда можно вернуть!
Смех доктора негромким был в палате, а в небе над Тверью он отозвался раскатами разрывов фейерверка. Звезды взлетали в небо под крики восторженных людей, там лопались, и рассыпались над городом огни всех самых праздничных цветов. Затем скользили вниз, надеясь коснуться Волги. Но не долетали. Набережные у горсада и на противоположном берегу залиты были густыми толпами зевак, которым, конечно, не хватило мест в театре на закрытии фестиваля, а уж тем более за столами его банкетов.
Но люди об этом и не думали. Для них был праздник здесь.
Смеялись дети, вскрикивали дамы, изображая испуг при взрывах, стреляло шампанское, слетали пробки обезглавленных пивных бутылок, все говорили, говорили без умолку. Толкали друг друга и давились.
Но фейервек достоин был того!
…У сводчатого окна, отдернув шторы, на отблески фейерверка любовался Мастер.
За ним густела полумраком зала, где у чуть тлеющего камина, в аквариуме, сонно водили плавниками рыбки. Им было не до фейерверка. Для них мир праздника не существовал. Когда ж часы пробили грустно полночь и над горса-дом расцвел огромный шар из голубых, зеленых и золотых огней, у колонны в центре залы вспыхнуло свеченье белое, из которого на дивный ковер персидский ступила Маргарита Николавна.
— Я здесь, любимый! — сказала. — Я вернулась!
Мастер в два шага оказался подле нее и опустился на колено.
— Я знал, я знал, я верил! — он целовал ей руки. — Я сделал все возможное, чтоб ты вернулась. Хотя по логике такое невозможно.
Она его заставила подняться и обняла. И все слова забылись. Остались только губы. Губы и глаза! А руки? Господи! Как пальцы, простые пальцы могут быть нежны!.. Чуть успокоившись и отстранившись от возлюбленного, Маргарита Николавна сказала: