Потом легат вернулся к Анне и долго на нее смотрел, не говоря ни слова.
Убитым был этот взгляд.
— Я так и думал, — произнес он тихо. — Ты мне вчера лгала… Ты — молодец! Ты своего добилась. Какой бы ты могла мне стать женой… Но только ты, пожалуйста, не думай, что я тебе вчера поверил. Нет! Я не настолько глуп.
— Зачем же ты пошел со мною? — Анна решила, легат кривит душой, чтобы не выглядеть нелепым.
— Я пошел с тобой, во-первых, потому, что верил, Антоний не позволит Вар-Раввану сбежать, устережет его. Но главное… Должно быть, ты смеяться станешь, но я тебя люблю… И те мученья, что пережил из-за тебя, мою любовь лишь укрепили… Я думал утром отпустить тебя. К чему удерживать насильно того, кто любит не тебя? Но, видишь, как все получилось! Теперь, боюсь, не мне решать, как поступить с тобою. Я больше ничего решать не буду. Я видел счастье этой ночью. С меня довольно.
И не успела Анна ни вскрикнуть, ни подняться с ложа, а Станий выхватил из ножен короткий меч и без колебаний вонзил его себе под ребра! Слева… Кровь. Хрип. Застывшие глаза. Солдаты ей ломают руки, заталкивают в дверь пристройки, кричат, грозят ее убить… Командовал солдатами Антоний. Избитый, в синяках, но квадратное лицо восторгом злым так и сводило. Он Стания боялся, ненавидел всегда, И вот — свободен от него, свободен!
…— Пока сидела здесь, я поняла, — продолжить Анне было трудно. — Что так, как Станий, меня никто не любит больше. И не любил… Мне жалко не себя. Мне жаль его. Что он наделал!
— Я тоже такого от него не ожидала, — призналась Маргарита Николавна. Выходит, правда любить умеют все? И сердце камнем не бывает ни у кого… — Но ты мне ничего не рассказала о Вар-Равване! Он сумел бежать? Тебя одну схватили?
— Его казнили.
— Что?!
— Распяли на перевернутом кресте… Солдаты долго хохотали, разглядывая Вар-Раввана, висевшего ногами вверх.
— Смотри, как морда покраснела! Как капля крови!.. Он держит землю на голове! Силач, герой! Спаситель голодранцев! — они соревновались в остроумье.
Маргарита Николавна их слышала сквозь полузабытье.
— Проверьте, жив? — в конце концов подал команду начальник тайной стражи.
— Чуть дышит, — был ответ.
— Ну, хватит. Нам пора, — Афраний подошел к кресту и постоял, разглядывая Вар-Раввана. Затем он вынул нож, потрогал острие и резко всадил его по рукоятку в грудь Вар-Раввана.
Кровь проступила неохотно и побежала вниз тягуче.
— Снимите, привяжите на лошадь рядом с этой девкой, и трогаемся! — приказал Афраний, влезая на коня. Подумав, прочь отбросил нож, которым он добил Вар-Раввана. Как смог подальше. Нож упал в тюльпаны.
… — Но почему они перевернули крест? — спросила Анна.
— Он сам так захотел… Сказал, что не имеет права быть распятым, как был распят философ из Гамалы.
— Выходит, мы никому не помогли и ничего не изме нили. Выходит… Все впустую? Все напрасно?
А во дворе поднялся шум. Разгневанный Афраний кричал, но здесь, в пристройке, они расслышали не все слова:
— Немедленно!.. Все, все… Ищите!.. Всё перевернуть…
Маргарита Николавна улыбнулась.
— Что они там ищут? — Анна взглянула на нее.
— Кольцо.
— Какое кольцо?
— Начальник тайной стражи вдруг обнаружил, что нет кольца Вар-Раввана. А это значит, что проиграли они!..
— Какое-то кольцо так много значит?
Тут Маргарита Николавна рассмеялась:
— Без этого кольца, его не предъявив, они не смогут доказать, что был распят Вар-Равван. А не какой-нибудь бродяга, присвоивший себе чужое имя. Так было уже много раз.
— Да, я помню, и Станий тоже говорил об этом кольце.
— Конечно! Ведь пока кольцо свободно, Вар-Равван будет жив! — ликующе сказала Маргарита Николавна. Ее глаза сияли изумрудно.
— А где кольцо? — смотрела Анна на нее с улыбкой, невольно всплывшей на губах от дерзкого предчувствия победы. — Ты знаешь, Маргарита? Где кольцо?
Не говоря ни слова, Маргарита Николавна протянула к Анне руку, кулачок разжала, и на ладони та увидела кольцо.
Обыкновенное. Из меди. С одной глубокою насечкой.
— Ты…
— Я выкрала его! Афраний слишком любит целоваться!.. И так горяч, что забывает во время поцелуя обо всем.
— Дай подержать его.
— Прости, но… не могу. Боюсь! Мне почему-то кажется, что если я с ним расстанусь хотя бы на мгновенье, то обязательно случится непоправимое.
Анна не удивилась и не обиделась:
— Я понимаю тебя. Подобные бесценности нельзя одалживать другим.
— Ну, хорошо! Возьми его, потрогай. И ощутить неведомую силу.
Взяв осторожно пальцами двумя кольцо, подняв его к лицу и улыбнувшись, Анна произнесла:
— Я чувствую как будто жженье и… прохладу!
— Еще бы! Это ведь кольцо…
— Мое! — Афраний прорычал с порога.
Как он открыл бесшумно дверь? Как он вошел? Ни Анна, ни Маргарита Николавна не слышали… Настала тишина смертельная. Как за мгновенье до первого раскатистого залпа решающего сраженья. И как за вздох перед аккордом, обрывающим симфонию всей жизни. В этой величественной, словно горной, тишине вдруг скрипнул кислый голос. Как из коммунальной кухни:
— Товарищ, так вы халат берете или нет? Вы к Охламовичу идете?
Дикообразцев, смущенный от чувства, что вопросы эти дежурная ему адресовала не первый раз, поежился, поднялся, взял халат, который цветом был под высохший асфальт, и двинулся в больничный коридор.
— Направо вам, направо! — сварливо крикнула ему во след дежурная.
В сером коридоре хотелось умереть. Так было там тоскливо. Все как-то брошено. Все как-то в беспорядке. Как у людей, которым платят очень скупо за их работу. Больные в несуразных одеяньях, молоденькие медсестры в халатиках, ну, совершенно проститутских. И с лицами такими же. Замученные врачи с опавшими плечами…
Дикообразцев без труда нашел травматологическую палату и обнаружил в ней штук двадцать коек. Здесь пациенты были все больше в гипсе, со вздернутыми к потолку руками, ногами. Стонали, матерились, но кое-кто дышал довольно перегаром. Сообразив, что в этом переплетенье бинтов, повязок, шин и спиц, в кровоподтеках, синяках и шрамах он Охламовича узнает вряд ли, тем более, что видел его раньше мельком, Дикообразцев прямо от двери громко спросил:
— Кто здесь Павел Охламович?
Ворчание в ответ.
— Есть здесь Охламович? — с большим воодушевленьем упорствовал Дикообразцев.
— Ты, милый, по что калек ругаешь? — на койке ближайшей проворчал какой-то дед. — Сейчас вот гипсом по уху получишь, тогда, чай, перестанешь обзываться!
— Да я не обзываюсь! Ну что поделать, если фамилия такая? — однако, в голосе Дикообразцева звучало извиненье. — Его вчера к вам положили. Он — журналист. Звать — Павел Охламович. Из Москвы. Его избили бомжи.
Дед застучал незагипсованной рукой по жеванному покрывалу:
— Ну как же, как же! Был такой! Кормилец бомжей! Вот чуморик!..
— Высказали… был?
— Ага, ага! Был да весь вышел! — блеснул глазами дед.
Дикообразцев проговорил сквозь силу:
— Он… он… умер?
Дед зычно засмеялся. И эта зычность показала, что пива обычно он выпивает много. Под водочку.
— Да нет! Какой там! Он этой радости нам не доставил!.. Он здесь лежал. Вот видишь пустую койку со мною рядом? На ней. И тихо так лежал… А, может, с час назад к нему с врачом пришла какая-то девица, одета странно, вся в пыли, они о чем-то пошептались… Я не подслушивал, но слышал, что какой-то друг погиб, его, мол, надо заменить… Твой Охламович поначалу упирался, прикидывался дурачком. Но эта девица ему чего-то показала, я разглядеть не смог чего, и он сказал, что ладно, мол, согласен. Поднялся и, опираясь, на доктора, ушел.
— А что за доктор это был? — в висках у Дикообразцева стучало, как будто кто-то колотил в ворота и требовал впустить его средь ночи.
Небритое лицо скривилось, как выпив горькой микстуры:
— Да этот, наш… Ну, главный здесь который. Все запрещает паскуда курить в палате. А раз узрел бутылку из-под портвейна…
— Фамилия! — потребовал Дикообразцев.