Рэм рискнул умыкнуть этого офицера, пока его охрана выталкивала застрявшие в грязи автомобили. "Языка" взяли, при нём - целый портфель документов, но уйти тихо не смогли. Завязалась перестрелка, разведчики сразу потеряли троих убитыми. Пока отрывались от преследования, оставили в лесу ещё четверых, в том числе радиста, и рацию разбило пулей.
На рассвете Чудов, Горюнов и Сонин с пленным немцем прятались в кустах на берегу речки Каменки, в полтора раза дальше от фронта, чем пять часов назад. Канонады почти не слышно, в цветущем ивняке поют-заливаются птицы. И ночь наконец-то тёплая, и лес начал одеваться в листву. А утро грозит стать последним, потому что на гребне холма зоркий Митька разглядел идущих цепью фрицев, а с другой стороны всё ближе лают собаки.
Петля облавы вокруг дерзких русских затягивается, и в стальных, колючих глазах пленного немецкого подполковника - торжество, хотя вряд ли он надеется пережить пленителей. Бледен до прозрачности, левая рука в крови: прилетело от своих, пуля - дура. Митька с брезгливым, жадным любопытством разглядывает врага вблизи. Остро ощущает его боль, страх, предсмертную тоску, но ничего этого фашист не выпускает на лицо. Силён духом фриц, оттого вызывает особую ненависть. Митька рад будет всадить в него предпоследнюю пулю. И очень надеется не дрогнуть, если последняя - себе.
Пока разведчик и пленный выясняют, кто кого переглядит, Горюнов тихо говорит командиру:
- Положение аховое, чуд. Я бы на твоём месте уже плюнул на режим секретности. Или батарейки сели?
Рэм поворачивается, смотрит на сержанта так, будто готов прожечь в нём дыру. Бросает надменным, прежде незнакомым Митьке тоном:
- Ты не маг. Наёмник?
Горюнов криво улыбается:
- Был. Ныне простой человек, боец Рабоче-Крестьянской...
- Что у тебя с собой, кроме различителя? - резко, как на допросе.
- Ничего. Сам знаешь, откуда я пошёл на фронт.
Непонятный разговор, и Митьке очень не нравится повисшее в воздухе напряжение. А фриц, наоборот, взбодрился. Ему-то любая распря среди врагов на руку.
- Хорошо, давай договоримся. Ты сейчас не мешаешь мне в моём деле, я помогаю тебе остаться в живых и занять моё место. Хочешь быть взводным, Петрович? - Рэм говорит так спокойно и уверено, будто держит ситуацию в руках, целиком и полностью.
- А с ними ты как намерен поступить? - Горюнов кивает на Митьку и пленного.
Сержант не уверен ни в чём, и ему страшно, но с отчаянной решимостью отстаивает что-то своё. Митька, забыв о страхе, вцепился в автомат: лихорадочно соображает, не пора ли тут стрелять, и в кого именно? Рэм неприязненно, высокомерно улыбается Горюнову:
- Я не бросаю начатое на полдороге, это дело чести. "Языка" доставим Сарычеву. Рядовой пока нужен мне, а после решит сам. Договорились, товарищ старший сержант?
- Если угробишь мальчишку, пеняй на себя, - поединок взглядов, из которого Рэм выходит победителем. Горюнов склоняет голову. - Договорились, командир.
- Следи за обстановкой, не хочу тратить лишнюю энергию.
Пока Митька хлопает глазами, лейтенант отодвигает его в сторону и садится на корточки рядом с пленным. Бесцеремонно вздёргивает немцу голову за подбородок, на мгновение что-то подносит к носу. Лицо пленника плывёт, глаза стекленеют и медленно закрываются. Судя по глубокому, ровному дыханию, уснул.
- Потащишь его, - командует Рэм Горюнову. Встряхивает Митьку за плечо. - Идём, быстро. После я тебе всё объясню, - командир излучает заразительную спокойную уверенность, будто разведчики не оставили за спиной трупы семерых товарищей, и нет никакой погони на хвосте.
Они шагают с берега в открытый прямо над омутом портал, преследователям остаётся немного крови на примятой траве, больше ничего.
- Рэм, тепло, - то самое место, где в прошлый раз потеплел медальон, который Митька носит на груди. И сейчас - снова.
Рэм удостаивает солдатика мимолётным взглядом, кивает:
- Сюда и шли.
Приказывает Горюнову спрятаться вместе с "языком" в старой, полуобвалившейся землянке и ждать. Если Рэм с Митькой до темноты не вернутся, уходить к своим. Сержант недоволен: поспорил бы, да аргументов нет, потому соглашается.
Тёплое, погожее утро, берёзовые перелески в нежнейшей зелени, птицы поют. Фронта совсем не слышно. Лишь остатки старых, сорок первого года, окопов, ржавая колючка, белеющие кое-где кости, да в земле - неразряженные мины.