— Пока, видимо, будете держать оборону, — говорили моряки. — Час ваш, браточки, ещё не пришёл. Но он не за горами. Пятится немец, бьют его повсюду. Скоро и у нас будут перемены.
…Заборский привыкал к Молчанову долго. Вначале его раздражал тихий голос ротного, его дотошность во всех мелочах, его, как казалось поначалу, показная опрятность. Заборский был говорун, душа нараспашку, а ротный мог просидеть весь вечер в землянке и не обронить ни слова. Замполит не понимал, как можно так часто писать письма жене, да и что в них напишешь, когда дни похожи друг на друга, как стреляные гильзы.
Письма Молчанову приходили тоже часто. Однажды ночью Заборский проснулся и услышал, будто Молчанов всхлипывает. В углу вспыхивал красный огонёк самокрутки.
— Ты что, ротный? Иван Сергеевич?
Молчанов не отвечал. Заборский поднялся, достал махорку, высек кресалом огонь — спичек давно не было, — закурил.
— Отца немцы замучили, Вася, — выдохнул Молчанов. — На той неделе письмо из села пришло.
Долго в тишине вспыхивали светлячки самокруток.
— Пишут, партизанам помогал. Теперь надо сестёр искать, брата младшего. Живы ли хоть?..
Назавтра Заборский поехал в Вытегру за книгами для библиотеки, привёз почту, журналы, тоненькие книжечки — приложение к журналу «Красноармеец», привёз бутылку самогона. Поздно вечером сошлись в своей командирской землянке.
— Вот ты косишься, что я не пью, — медленно говорил Молчанов. — А я и впрямь не люблю это, неинтересно мне, понимаешь? Но уж отца помянем по русскому обычаю.
Проговорили почти до утра. Сожгли в коптилке весь небольшой запас глицерина — керосина не было, а бензина каждую каплю берегли. Заборский рассказал о себе: о своём сиротском детстве, беспризорщине, морской романтике, флотской службе, ранении.
— Образование у меня малое, рабфак, правда, кончил, да вот дальше не захотел, — каялся он. — Почему не пошёл в мореходку, в морской институт? Я тебе, Ваня, завидую, ты своего всегда добьёшься, ты видишь перспективу, тебя люди уважают… Я-то знаю, что ты Харченко дважды спящего на посту застукал. Ты мог его под трибунал отдать. Не знаю, как ты с ним беседовал, но сегодня это лучший у нас боец. Я ведь у тебя тоже кое-чему научился, Иван Сергеевич. И всё же мне тут не по нутру — хочу на флот, в бой!
…Осенью за поимку диверсантов Молчанов был награждён медалью «За боевые заслуги». Первым его поздравил Заборский. Снова была бессонная ночь, задушевный разговор.
— Ты думаешь, я в бой не хочу? — говорил громче обычного Молчанов. — У меня ведь свой счёт к фашистам — двое детей померло, отца убили, дом в деревне сожгли, который я вот этими руками строил. Ты, Василий Ефимыч, заладил одно — тихо у нас… Погоди — и у нас начнётся…
Заборский первым заговорил о давней, затаённой мечте Молчанова. Однажды он без всяких предисловий сказал:
— Я написал тебе рекомендацию в партию, Иван Сергеевич. Парторг батальона Шенявский, хоть на этой должности и новый у нас человек, сказал, что тоже готов дать рекомендацию тебе.
Молчанов походил по землянке, затем крепко обнял своего помощника…
Многие в батальоне тяготились длительной обороной. В начале 1943 года комбата засыпали рапортами — все просились отправить их в бой на прорыв блокады Ленинграда. Просились и рядовые, и офицеры. Добились своего лейтенант Глухов, командир 2-й роты Богушевский, написал рапорт и Заборский.
Новый комбат, капитан 3-го ранга Родионов, собрал офицеров.
— Противник молчит потому, что всюду здесь, от Ладоги до Онего, железная оборона, — постукивал он твёрдой ладонью по столу. — Впереди Мурманск, железная дорога — это важный участок, товарищи. Только слепой не видит этого. Не подавайте пример младшим командирам и рядовым — ни одного рапорта больше не приму.