Утром я вышел из низенькой двери нашей хаты. Солнце так и обожгло. Глазам больно. Я проспал позднее обычного. Во дворе, у колодца, оголенный до пояса, полоскался в воде поручик Негребецкий. Лицо, шея медно-красные, резкой полосой отделялись от кожи голого тела спины и плеч, руки точно в темных перчатках. Молодая красивая казачка поливала его из ведра. Он, видимо, наслаждался ощущением холодной воды и, протирая лицо руками, балагурил с хозяйкой. Два моих сына, стоя у колодца, ожидали своей очереди. У них были также веселые, здоровые лица. И весело было глядеть на них.
«Не плачь, дитя, не плачь напрасно, – вдруг ни с того, ни с сего запел поручик, становясь в театральную позу. – Твоя слеза… Доброе утро! – прокричал он, увидев меня. – Какое наслаждение. Не хотите ли сполоснуться? Нет ничего на свете выше холодной воды, а все остальное сущие пустяки. Не так ли, друг Горацио?» – понес он вздор по обыкновению. Подошел, прихрамывая и опираясь на палку, капитан Рахманов. «Господа, хорошие вести, – сказал он весело, – только что виделся с Барцевичем. Прорвался с Дону. Казаки подымаются. Просят нас к себе на помощь. Говорят, завтра идем в поход».
Все оживились. Капитан подробно рассказал, что ему говорил полковник Барцевич, посланный на разведку и вернувшийся из Мечетинской станицы. «Ура! – закричал поручик Негребецкий и даже подскочил, забыв про свою рану на ноге, но тотчас нагнулся от боли. – Черт ее дери, проклятая… А все-таки, господа, уходить отсюда не хочется», – уже весело обратился он к молодой казачке, присевшей с ведром у колодца.
Я пошел разузнать о том, что передал нам капитан Рахманов. Неподалеку в переулке остановился генерал Алексеев. Я зашел к нему. На крыльце я встретил, помнится, ротмистра Шапрона. Он подтвердил мне все, что мы слышали от капитана Рахманова. Да, донские казаки подняли восстание. Большевики выгнаны из задонских станиц. Новочеркасск, по слухам, взят казаками. Более двух месяцев мы ничего не знали. Мы были отрезаны от всего мира. Какая радость получить первую и такую добрую весть.
В передней комнате я никого не застал. Генерал Алексеев еще не выходил из своей спальни. Я сел у стола. Дверь была открыта, и я видел, как в той комнате старый генерал стоял перед иконами, долго и усердно молился. Я видел, как он крестил себя большим крестным знамением, подолгу держа сложенные пальцы у лба, потом он опустился на колени, положил земной поклон, и на коленях, подняв голову к иконам, продолжал молиться.
Я молча ждал. Старый генерал поднялся, перекрестился и вышел ко мне из своей спальни. Выражение лица, как всегда, спокойное. Под нависшими бровями, сквозь очки, глубокий вдумчивый взгляд его старческих глаз. Мы поздоровались. «Бог не без милости, – сказал Алексеев. – Одумались казаки. Заговорила в них совесть. Да как это говорится – Бог не попустит, – прибавил он. Он присел на стул. – А впереди много, много еще трудов, – сказал он, задумавшись. – Идем на Дон. Чуточку полегчало, а там видно будет».
Стали приходить к генералу Алексееву полковник Кутепов, еще кто-то из офицеров. Я ушел от Алексеева со спокойствием на душе, как будто он передавал другим то, что сам чувствовал. И теперь, когда я перечитываю письмо Алексеева, написанное четким мелким почерком: «Голова забита, и не могу молиться, как я умел молиться в былые, тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе», передо мною встает образ старого генерала, стоящего на коленях перед иконой в маленькой комнате глухой кубанской станицы.
Степь ярко зеленела. Это уже не серая, унылая, мертвая степь. На дороге вместо грязи густые облака пыли во всю длину нашего поезда. Кругом, насколько можно было окинуть взглядом, колышущееся волнами, точно безбрежный разлив, степное пространство. И ничего, кроме синего неба и степной травы. Необозримая гладь. Жаворонки взвиваются и трепещут в воздухе. Придорожные пташки совсем рядом с повозкой порхают. Испуганный заяц сорвется и понесется по лугу, и видно далеко, как он мелькает между кустами бурьяна. В небе кружатся ястребы. В вышине плавно парит орел. Иногда видишь его на бугорке неподвижным, случалось и совсем близко. Сидит и медленно поводит головой и вдруг сорвется во весь саженный размах своих крыльев и уже далеко, уже в вышине, плавно огибает круги.