– Ни скажи! В его нежном возрасте сердечные дела на первом месте. У меня, по крайней мере, так было. В каждом лёгком флирте, в каждом прикосновении большая любовь до гроба мерещилась.
– Да? А я в пятнадцать лет о любви вообще не думал. Исключительно о сексе. Озабоченный был, как кролик.
– И сейчас недалеко продвинулся.
– Просто такой сладенький мальчик и покойника возбудит.
– Всё, Аркаша, остынь, отдохни немного. – Судя по всплеску, Митя в бассейн нырнул. Я выглянул осторожненько – точно. – Иди ко мне!
– Неохота мочиться.
– Обожаю воду!
– Рыбка моя, а для кого я старался?
– Тебя тоже обожаю. И Шарика.
«А меня нет», – грустно подумал я. Папа будто услышал, что я о себе напомнил:
– Отпустим Колю на Новый Год? Пусть развлекается, где захочет. Можно им с друзьями поездку куда-нибудь организовать. Как считаешь? Не рано?
Так я и уехал, держи, папуль, карман шире. Так и оставил вас.
– Мне кажется, он не захочет.
Вот Митя меня понимает!
– Старый стал, не понимаю молодёжь. Я в его возрасте мечтал на волю вырваться, отдохнуть от родителей.
– Тебе за пятнадцать лет родители осточертели, а он с тобой сколько? Шесть?
Милый мой! Ты лучше всех всё чувствуешь и знаешь. Даже папа, оказывается, элементарных вещей не догоняет.
– Милый мой! Как ты всё понимаешь и чувствуешь! Лучше меня, дурака старого.
– Аркаш, иди сюда, поплавай со мной. – Папа шумно рухнул в воду. – Слушай, а надолго вообще всё это дело?
– С Ярославом? Не знаю, я его не тороплю.
– Ты хотя бы в зал его не пускал, переживает ребёнок.
– Жалко, что ли? Пусть тренируется парень. Сам-то ребёнок, вишь, не стал заниматься.
– И на мясо приятно полюбоваться, да? Свежачок, не то, что мои кости.
– Малыш, ты что, ревнуешь?!
– А то нет! Устами младенца, между прочим.
– Всыпать младенцу, чтоб свой нос, куда не надо не совал.
Хорошо, допустим у папы какие-то дела с Ярославом, и пускай, они меня не касаются, и Митя, судя по всему, осведомлён получше моего, но что-то здесь не так всё равно. Предельно ясно только одно: сновидениям моим стать явью никак не светит. Ни ухом, ни рылом. Нет. Кажется, так говорят, когда кто-то о чём-то понятия не имеет. А я тогда как? Ни возрастом ни ростом для него не вышел. Пигмей убогий. Шарик ему и тот дороже. Хотел бы я, как папа, стоя рядом с ним, лицом к лицу, иметь возможность губами гу́б коснуться, а не мечевидного отростка грудины. Хотел бы я класть руку ему на плечо не вверх её протягивая, а небрежно сгибая в локте. Хотел бы я, хотел... Но, как у нас в интернате девчонки говорили, много хочешь, мало получишь. Впервые начинаю по-настоящему жалеть о том, что нет во мне ни одного папиного гена. Раньше я на эту тему не комплексовал, думал, это не важно, думал, мы и так родные. И, честное слово, до последнего момента питал иллюзию, что рано, или поздно дорасту до него. Теперь прозреваю, дошло, наконец, каким был идиотом. И отовсюду соль на мою рану сыплется. То есть, люди и прежде постоянно подшучивали над тем, какой я маленький, а если рядом папа, или Митя, или ещё лучше, оба сразу, тут уж только держись. Каждый своим долгом считает нашу разницу в росте отметить и вышутить. Я, ведь, даже радовался, что маленький пока, не хотел расти, хотел подольше папиным сынком остаться. Теперь понятно: взрослеть придётся так и так. И буду взрослым. Взрослым коротышкой. Боже мой! Какое убожество. Не удивительно, что Митя кроме снисхождения, ничего не может ко мне испытывать. А я ещё хорохорился перед папой (что за нелепость), намекал, дескать, ты не станешь с Митей жить, он со мной останется. Останется он! Как же! Это как в анекдоте, Надей рассказанном: С ножом подходит к горлу, «Жить хочешь?» – «С тобой, что ль, придурок?!». Нет, я точно идиот: «папа старый, папа старый!», – папа видный мужчина, красивый, а я, по сравнению с ним, задрипаный карлик. Представляю, как нелепо я выглядел, когда пытался Митиного парня на людях изображать! Ужас! Сквозь землю провалиться со стыда, ничего больше не остаётся. Хоть вовсе близко к нему теперь не подходить. Целовал, любовь свою предлагал, стоя рядом, когда он сидел! Смешно и нелепо. Смешно и нелепо. До слёз. И этот дом такой огромный. Конечно, им здесь хорошо. А лилипутам, вроде меня, он велик. Обратно хочу, в свою маленькую комнатку. А здесь мне просто места нет. У них, гигантов, своя жизнь, своя любовь, свои секреты, а я... Выбежал на улицу, прямо как был, в одних трусах, и в сугроб повалился. Нет, с собой покончить не хотел, и простудиться тоже, просто слегка обезумел от обиды. Но я же детдомовский, значит, живучий. Полежал немножко, остудился, к себе поплёлся. А тяжесть на душе так и осталась.