Я застегнула брюки, а он тем временем начал замедляться, пытаться перевести дух. Несколько раз высморкался. Я сказала:
– Ну вот, все и ладно. – Из-за этого он еще немного поплакал – может, просто вежливо приняв во внимание мои слова.
– Очень, очень приятно было.
– Да, – согласилась я. – Невероятно.
– Удивительно. Обычно у меня не получается хорошенько плакать в присутствии других людей. С вами по-другому.
– Чувствуете, будто мы знакомы дольше, чем на самом деле?
– Вроде того.
Я могла бы ему сказать, а могла бы и нет. Решила сказать.
– Может, тому есть причина, – отважилась я.
– Хорошо. – Он вновь высморкался.
– Знаете, какая?
– Намекните.
– Намекнуть. Так… на самом деле, не могу. В этом нет мелочей, тут все сплошь большое.
Я глубоко вдохнула и закрыла глаза.
– Я вижу скалистую тундру и фигуру на корточках, с обезьяньими чертами, похожую на меня. Она смастерила кошель из животных потрохов и дает ее своему самцу – сильному, косматому предчеловеку, очень похожему на вас. Он шарит толстым пальцем в кошеле и извлекает пестрый камешек. Ее подарок ему. Улавливаете, к чему это я?
– Более-менее? Насколько я понимаю, вы рассказываете о пещерных людях, похожих на нас.
– Они и есть мы.
– Ага, не был уверен – хорошо. Реинкарнация?
– Я с этим словом не соотношусь.
– Нет, верно, я тоже.
– Но конечно же. Я вижу нас и в средневековье – мы в долгополых плащах, тесно прижимаемся друг к другу. Вижу нас обоих в коронах. Вижу нас в сороковые.
– 1940-х?
– Да.
– Я родился в 48-м.
– Все сходится – потому что я вижу нас в сороковых очень старой парой. Вероятно, то была жизнь как раз перед этой. – Я умолкла. Много сказала. Слишком много? Все зависело от того, что дальше скажет он. Он откашлялся, а затем притих. Может, ничего не скажет, а хуже мужчины поступать не способны.
– Что же вынуждает нас возвращаться? – спросил он тихо.
Я улыбнулась в трубку. До чего же поразительный вопрос. Сейчас, в тепле машины, с не имеющим ответа вопросом передо мной – возможно, это мое любимое мгновение за все мои жизни.
– Не знаю, – прошептала я. Молча оперлась головой о руль, и мы поплыли во времени, безмолвные, вместе.
– Что у вас в пятницу с ужином, Шерил? Я готов исповедаться.
Остаток недели проскользнул мимо. Все было великолепно, я всех простила, даже Кли – хоть и не в лицо. Она юна! За стоячим обедом в служебной кухне Джим уверил меня, что молодежь в наше время гораздо демонстративнее телесно, чем когда-то были мы; взять его племянницу – очень телесная девушка.
– Они грубые, – сказала я.
– Они не боятся показывать свои чувства, – сказал он.
– Что, может, и не очень хорошо? – предположила я.
– Что очень здоро́во, – сказал он.
– В конечном счете да, – сказала я. – Вероятно.
– Они чаще обнимаются, – сказал он. – Больше, чем мы в свое время.
– Обнимаются, – сказала я.
– Девушки с юношами, не романтически.
Вывод, к которому я пришла, – а к выводу прийти было важно, поскольку нечего подобным мыслям болтаться кругами без всякой категории и без вывода, – что девушки в наши дни, когда не обнимаются не романтически с юношами, пребывают в ненаправленной воинственности. Девушки в мои юные годы сердились, но гнев направляли внутрь себя, резали вены и становились подавленными, тогда как нынешние девушки просто выдавали «р-р-р-р-р» и прижимали кого-нибудь к стенке. Кто знает, какой метод лучше? В прошлом страдала сама девушка, ныне же страдал другой ни о чем не подозревающий, невинный человек, а девушке хоть бы что. В смысле справедливости прошлое, возможно, было лучше.