IV
В голубые лоскутья изрезан
подмосковной земли небосклон.
А над серым,
усталым лесом
слышны черные крики ворон.
Ветер вдаль торопливо уносит
паутинки прозрачных дней,
и уже принимает осень
предоктябрьский парад журавлей.
«Живет она всеми любима…»
* * *
Живет она всеми любима,
чиста, как степное зерно.
Орчанка —
орлиное ими —
недаром девчонке дано.
Себя проявляя не скупо,
навек подарила судьба
монгольские
резкие скулы
и нежность
славянского лба.
Любовью не раз обойденный,
но верящий в светлый черед,
завидую парню,
кто в жены
девчонку такую возьмет.
И все же,
мечтая о друге,
надежду глубоко таю,
чтоб эти прохладные руки
лечили усталость мою.
Ясак[1]
Понимаю и сердцем и разумом,
что недолги у счастья дни…
Твое имя прекрасное —
Раузи —
чем-то радости светлой сродни.
Словно стрелы,
летящие лихо,
кто-то тучей
под солнцем пронес —
на меня опускается
иго
твоих черных татарских волос.
Знаю,
скоро опять в разлуку
унесет меня синий вагон,
а пока молодые руки
забирают меня в полон,
а пока в озорные трубы
с наслажденьем трублю я сам.
И твои
неумелые губы
заставляют платить ясак.
На Поклонной горе
А. Логвину
Еще весна не осенила
Москву распластанным крылом,
еще таится подо льдом
упругая,
взрывная сила,
еще, как хрупкие сосуды,
деревья зимние стоят,
но все настойчивей звенят,
перекликаются
сосульки.
И солнечным лучом смущенный,
в наивной радости своей
плескаться начал воробей
в рассыпчатом снегу
Поклонной.
«Мне далеко не все равно…»
* * *
Мне далеко не все равно,
какие травы мять,
какое лить в амбар зерно,
кого любимой звать.
Мне далеко не все равно,
с кем дружбу заводить,
с кем пить веселое вино,
с кем горести делить.
Мне далеко не все равно,
чьим именем зовусь.
Я тем горжусь,
что мне дано
твоим быть сыном, Русь!