«Кажется, он обещал им отпущение грехов, если они пойдут и отнимут тела силой».
Мы поспешили к отелю, чтобы отыскать Отто. Он был один в кабинете; Диас повторил ему все, что рассказал мне. Он сказал, что точно не знает, но думает, что они могут планировать акцию на сегодняшнюю ночь. Он предложил выставить пару человек с рациями на деревянном мостике. Отто покачал головой. «Боюсь, я не могу принимать вашего мелодраматичного священника столь же серьезно, как вы, — сказал он. — Часовые кажутся мне несколько избыточной мерой, вы не находите, доктор?» В этот момент зажужжал аэрофон на его столе; звонил один из его помощников по административной части, чтобы доложить, что весь персонал гостиницы ушел с работы — повара, горничные, официанты, портье, все. К чести Отто надо сказать, что он не выглядел удивленным. «Возможно, они пошли в город посмотреть на шоу, — сказал он. — Что ж, не будем завидовать им из-за одного свободного вечера». Он приказал помощнику распределить самые существенные работы между персоналом миссии на эту ночь и велел доложить утром, если островитяне не вернутся к семи тридцати. Затем он сказал Диасу: «Если он продержит этих людей и завтра, мы пойдем и поговорим с ним еще раз. Но я уверен, вы убедитесь, что в этом не будет необходимости».
Мы вышли из кабинета вдвоем. Оказавшись за дверью, Диас молча зашагал прочь, очевидно разъяренный тем пренебрежением, которое было проявлено к его предостережениям. Мне было его немного жаль, но я не мог не согласиться с Отто. Казалось непостижимым, что аборигены попытаются вмешаться в работу Медицинской исследовательской миссии, когда их собственные жизни поставлены на карту. Все дело в том, что Диас слишком много времени провел на этом острове.
Однако после разговора с Отто я почувствовал прилив энтузиазма и вместо того, чтобы пойти в свою комнату, решил вернуться в лабораторию и закончить отчет. Это заняло больше времени, чем я предполагал, и было уже поздно — за полночь, — когда я запер за собой дверь лаборатории и направился через вестибюль к лифту. Один из людей Отто — нейроанестезиолог, с которым у меня было шапочное знакомство, — сидел за стойкой, закопавшись в толстой кипе исследовательских отчетов. Он сказал, что вызвался отдежурить первую смену в качестве «ночного часового», поскольку забастовка персонала продолжалась, а он все равно привык работать часа три-четыре после полуночи и вполне может заниматься бумажной работой здесь, а не в лаборатории. Я спросил его, как долго, по его мнению, продлится забастовка, и он со смехом ответил: «Пока все не протрезвеют».
Лифт со скрипом поднял меня на четвертый этаж. Из окна моей комнаты было видно, что небо все еще затянуто тучами и алое сияние на юге стало, пожалуй, даже еще ярче. Я сказал себе, что это только подтверждает теорию Отто: погребальная служба, скорее всего, плавно перешла в ночное празднество. Не знаю, как долго я проспал, должно быть, не так уж и мало, потому что помню, как очнулся от мрачного неприятного сна со смутным ощущением, будто что-то не так. Воздух в комнате казался застоявшимся, и было абсолютно тихо. Я понял, что кондиционер перестал работать. Выбравшись из кровати, я подошел к окну, чтобы разобраться с кнопками управления. Насколько я мог судить, что-то сломалось внутри; с виду кондиционеру было не меньше двадцати пяти лет. К счастью, окна в отеле тоже были старой конструкции, которые открывались, наподобие дверей, на маленький бетонный балкон. Петли заржавели от длительного воздействия влажного соленого воздуха, но мне удалось-таки открыть их, подергав туда и сюда. Дул легкий бриз, и я шагнул на балкон, подставив ветру лицо. Южная сторона неба все еще была ярко-красной. Мне показалось, что центр сияния перемещается в нашу сторону, и я сначала решил, что этот зрительный эффект производит ветер, который гонит облака в нашу сторону острова. Затем я услышал нечто, похожее на отдаленные крики; в следующую минуту я уже смог различить отдельные светящиеся точки, мелькающие здесь и там между деревьями на monte. Когда они приблизились, зазмеившись по направлению к заливу по какой-то невидимой тропинке, я попытался сосчитать мерцающие огоньки, но их оказалось слишком много. Так я смотрел, пока тот, кто возглавлял это шествие, не вышел из зарослей возле моста. Огни их факелов удвоились, отражаясь в темной воде; тогда я натянул брюки и бросился в коридор. Очевидно, я был единственным, кто видел процессию; здание казалось погруженным в сон. Я бросился к лифту и нажал кнопку. Лифт остался безучастным к моей команде, и я нажимал снова и снова, стараясь расслышать скрип старого механизма, возвращающегося к жизни. Ничего. Несколько секунд я размышлял, не может ли это быть дурным сном. Затем я метнулся на лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через две, три, четыре ступени, молясь, чтобы в вестибюле оказался хоть кто-то, кроме меня... Спрыгнув с последней ступеньки, я открыл дверь в вестибюль; там было темно; ночной дежурный и еще двое стояли возле стеклянной входной двери; над их головами виднелась бесконечная вереница факелов, стекающая на поблескивающую тропинку с моста. Кто-то — не я, Энни, — включил пожарную сигнализацию, которая, видимо, работала от собственного аккумулятора, потому что по всему зданию пронзительно затрезвонили звонки. Люди сбегали по лестнице в пижамах и нижнем белье, некоторые просто обвязали бедра полотенцами. Кто-то начал вопить: «Пожар! Пожар! Пожар!», а кто-то другой кричал: «Сохраняйте спокойствие, все сохраняйте спокойствие». Факельщики теперь были уже отчетливо видны через стеклянную дверь. Трудно было не узнать идущую во главе процессии фигуру священника в черной рясе: у него не было факела, но сотни огней освещали его. На голове священника был странный шлем с чем-то наподобие золотого шипа, торчавшего прямо изо лба над глазами. Многие из нас теперь оказались прижатыми толпой к стеклянной двери, и я услышал, как Отто кричит, чтобы его пропустили. Затем они с Диасом очутились рядом со мной. Диас показывал на шлем священника и что-то говорил Отто — я различил только слова «бог-громовержец». Процессия надвигалась на нас. Казалось, здесь собралось все население Санта-Терезы, включая женщин и детей, и все, кроме священника, несли факелы. Они образовали живую стену перед отелем, и священник шагнул вперед. И вновь я отдал должное выдержке Отто: его можно назвать кем угодно, только не трусом. Он распахнул стеклянную дверь и без малейших колебаний вышел на площадку перед флагштоком. Я видел, как Диас шагнул было за ним, но потом передумал и дал двери почти полностью закрыться за Отто, только подставил ногу, чтобы осталась щель.