Вышел на Уфимскую. Спокойно зашагал вниз. Боль в голове скоро утихла.
У набережной свернул к филармонии. У входа, между колоннами, решил постоять: дождь все не утихал.
Мимо проходили люди и исчезали за огромной резной дверью. Он не забыл этих людей, очень разных, но одинаковых в своей увлеченности. Когда-то отец часто водил его сюда…
…Мысль пойти за этими людьми вначале показалась Тропинину вздорной, но чем больше он стоял между колоннами, тем больше привыкал к ней. Он подумал, что именно здесь многое напомнит ему с том, что начинал забывать, но боялся совсем забыть.
В кармане, кроме железнодорожного билета, оставалась пятерка. Он провел рукой по небритой щеке. Почему бы нет? Может быть, в последний раз…
Кассирша посмотрела на него испуганно.
— Вам куда?
Он не сдержался, раздраженно спросил:
— Вы продаете билеты на Луну?
Кассирша торопливо подала билет.
С тем же вопросом к нему обратились в дверях, но он сам надорвал билет и прошел мимо.
Он хотел пройти и мимо гардеробной, но солидная женщина с программками (он ее помнил) остановила его:
— У нас раздеваются.
Это его озадачило: под телогрейкой была единственная грязная рубаха. Почти с мольбой попросил:
— Нельзя ли… так?
— Нельзя.
Тропинин растерялся.
— С дороги я…
Женщина понимающе кивнула. С упреком спросила:
— Ну, зачем вы сюда пришли?
— Нельзя?
— Но в таком виде…
— В каком?
Женщина начала волноваться.
— Здесь не будет интересных представлений. Только музыка…
— Знаю.
Она настаивала:
— Вы могли бы сходить в кино. Я помогу вам вернуть деньги.
Взгляд Тропинина случайно упал на зеркало. Он увидел себя и обомлел: под глазом темнел огромный синяк. Растерянно потрогав его, пробормотал:
— Досадно… Об этом я мог бы догадаться… — Сейчас ему нетерпимо хотелось остаться здесь. Попросил: — Разрешите…
Она задумалась.
— Ну, хорошо. — Показала на стоящий в углу стул: — Подождите.
После звонка провела его в зал, усадила в пустующем углу партера. Словно оправдываясь, сказала:
— Вам здесь будет хорошо.
— Ладно, — сказал Тропинин.
Сцена уже жила нестройными звуками. Как старый знакомый, где-то из глубины сцены добродушно дал о себе знать фагот, скрипка повторяла изящное пиччикато, стремительными пассажами звучали кларнеты и флейты. Тропинин любил этот шум.
Впереди сели еще двое. Видимо, супруги. Воздух стал плотным и осязаемым от крепкого запаха духов. Мужчина оглянулся. На лице — явное неудовольствие.
Что-то очень знакомое показалось Тропинину в этом полном, румяном лице.
В зале раздались жидкие хлопки. Это под руку со знаменитым пианистом на сцену вышел дирижер.
Мужчина наклонился к своей спутнице.
— Знакомых здесь нет. Гарантия.
— Это хорошо, — сказала женщина.
В зале наступила тишина. Тропинин смотрел на дирижера. Таинственный миг. Взмах палочкой… Но, кажется, напрасно: музыканты сидят неподвижно, и только запоздало призывно запел английский рожок. Палочка чертит воздух вхолостую: английский рожок печален и независим. Он старчески переводит дыхание. Он даже интересен, но в забывчивости начинает повторяться…
Первым не выдерживает пианист. Он сердито бросает руки на клавиатуру. Громкая, нагловатая и в высшей степени эффектная фраза. Подняты к подбородкам скрипки. Но английский рожок глух, он все еще нудит о своем, найдя где-то рядом флегматичного собеседника. Пианист агрессивен: еще более хлесткая и оскорбительная фраза. Как ветром колыхнуло смычки, и вокруг дирижера проносится обывательский шепоток. Вздорно, силясь что-то понять, загудели контрабасы, елейно, о всепрощении, заныли альты…
— Юрий Петрович, — доносится шепот женщины. — Вы слышите меня, Юрий Петрович?
— Конечно, Верочка.
— Разве бы я решилась прийти сюда?..
Мужчина берет руку своей спутницы, гладит ее.
«Судьба, — мрачно усмехается про себя Тропинин. — Это, конечно, Савич!»
И он думает о том, что и березы, и соседка, и филармония, и, наконец, Савич — не набор случайных встреч, а продолжение тех событий, которые были прерваны его отъездом, но которые подстерегали его возвращение и уже взяли власть над ним. Все, что он увидел за эти часы, казалось ему знаменательным и предопределенным, как в запрограммированной машине.