— Зачем ты так…
Зачерпывая ботинками песок, Павлик брел по берегу. С озера доносились всплески весел рыбака, монотонное поскрипывание уключин. Павлик чувствовал себя так, словно никогда не было ни светлого озера, ни поляны с ромашками, ни молчаливой тропинки. И весь сегодняшний день, казалось, провалился в далекое-далекое прошлое. А сам он повзрослел на тысячу лет. Ему хотелось обернуться и увидеть идущую следом Марину, но, слыша за спиной только звенящую тишину и зная, что дальше пятнадцати шагов ему не увидеть, не оборачивался.
«Я вовсе не хочу быть взрослым, — думал Павлик. — Зачем мне это? Было так здорово. И школа, и Марина, и… вообще…»
Он почти побежал, не обращая внимания на то, как тоненькие и хлесткие ветки березок били в лицо, царапали руки. Пока не стемнело, нужно успеть на поляну. В сумерках глаза подведут. Проверено.
Вот, наконец, знакомая цепочка березок. Чуть дальше — поляна.
Она словно под белым покрывалом — столько на ней ромашек. Павлику нужно много цветов. Цветы любит Марина. Марина! Марина! Павлик ломает хрупкие стебли, а перед глазами — лицо Марины. Необычное, злое. Она, конечно, погорячилась. Это ясно. Девчонки все взбалмошные. Он соберет большущий букет. И все будет хорошо. И все встанет на место. Марина любит цветы…
С целой охапкой ромашек Павлик вышел на тропинку. Он решил положить цветы на видное место. Так, чтобы не заметить их было невозможно. Неожиданно в голове мелькнула озорная мысль, и торопливо — цветок к цветку — он выложил из ромашек метровые буквы: «П + М».
Притаившись за кустами, Павлик вслушивался в тишину. В роще куковала кукушка. Около уха пищал комар. Наконец, послышались шаги. Шаги Марины он отличит от тысячи других. Между березок мелькнуло платье. Павлик сжался в комок. Сейчас Марина подойдет и прочтет то, о чем в другое время он не сказал бы ни за что на свете. Она прочтет «Пэ плюс эм» и скажет: «Какой все-таки молодчага этот Павлик!»
Марина шла не спеша, по-мальчишечьи перекинув авоську за плечо. Она не могла не увидеть их, этих букв. Остановилась, прочитала вслух: «Пэ плюс эм» и сказала:
— Этого еще не хватало! Дурак! Абсолютный Дурак!
Между ними было не больше десяти шагов, и Павлик отчетливо видел, как Марина наискось прошлась по буквам, разметая их, и как в стороны искорками взвивались лепестки ромашек. Чтобы не закричать, он до боли в скулах стиснул зубы.
Сгущались сумерки. Павлик не мог видеть, как над озером вспыхнула первая звезда. День кончился. До следующего экзамена оставалось три дня.
СЫН В ДАЛЕКОМ ГОРОДЕ
Из больницы Максим выписался в тихий солнечный день. Вышел на крыльцо и — обомлел: все-то вокруг в цвету! За два месяца Максим до тошноты насмотрелся в окно палаты на скучный двор и серую унылую изгородь. Теперь перед ним распахнулась целая бездна синевы и света. От обилия красок зарябило в глазах. Сорок пять весен прожил Максим, а такой буйной не припомнит. Может, и были не хуже этой, да не замечал. А побыл под ножом у хирурга — по-иному на мир посмотрел. И травку увидел, что щетинилась вокруг стволов лип, и запах разомлевшей на солнце земли уловил. Заулыбался Максим, не переставая радоваться и весне, и тому, что жив. Сошел с крыльца, вдохнул пьяного, настоянного на черемуховом цвете воздуха, и — померк свет в глазах. Захолонуло сердце, закружилась голова, и если бы не Анна, жена, не устоять бы ему на ногах.
— Ослаб я, мать, — прошептал, — отдохнем…
Долго сидели в скверике. Анна пряталась в тень, а Максим, вытягивая шею и щурясь, подставлял бледное, без кровинки, лицо солнечным лучам. Широко раздувая ноздри, жадно вдыхал исходящее от земли тепло.
Анна тайком поглядывала на мужа, и ей хотелось плакать. «Господи! На кого ты у меня стал похож!» Словно угадав ее мысли, Максим сказал:
— Ничего, мать! Под ножом не помер, значит, поживу… Я жилистый. Не смотри, что кожа да кости. Доктор, Петр Иванович, так и сказал: «Ты, говорит, Егоров, не переживай, что мы у тебя шестьдесят процентов желудка оттяпали. Ты, говорит, если пить и курить бросишь да резкую пищу употреблять не станешь — до ста лет проживешь!» Поняла? Я и раньше — ты знаешь — вином не баловался, а теперь… золотого не надо! И курить не стану… Мне помирать нельзя. Вот женим Николая, дождусь внука, тогда уж…
— Полно, полно тебе! — Анна всхлипнула. — Чего ты? Даст бог, мы еще на свадьбе у внуков погуляем.
— Домой пойдем, мать. Сил нет — по дому скучаю.
Максим встал, запахнул пиджак. Усмехнулся. До операции пуговицы еле застегивались, а теперь пиджак как на колу висит. Вот ведь болезнь-то скрутила, окаянная! Вот когда они отрыгнулись, концлагери! Двадцать с лишним лет прошло, — а поди же ты! — аукнулось… Петр Иванович так и сказал: «Это, Егоров, последствия сильнейшего истощения! Как это тебя угораздило?» Хотел объяснить Максим, да раздумал: всем, что ли, рассказывать! Промолчал, хотя душа кричала: «В девятнадцать лет в плен попал! Вот и угораздило!»