— Все скрипишь, Максим, э?
Максим отвернулся.
— Слышал, как невестка-то ваша? На весь город ославилась…
У Максима перед глазами заколыхалось. Сказал, лишь бы не молчать, лишь бы не показаться Сажину испуганным:
— Ты говори, да не заговаривайся…
— Чего уж тут заговариваться… «Скорая» из нашего парка ходила…
Позабыв, что тысячу раз давал зарок не разговаривать с Сажиным, Максим схватил его за руку, заискивающе глянул в глаза:
— Что с ней?..
Сажин хохотнул, подмигнул доверительно:
— А это у твоего сынка спросить надо…
Как во сне шел Максим домой. Распахнул дверь, с порога крикнул Анне:
— Одевайся, мать. К Аленке пойдем. Плохо ей… — Привалился к косяку, на глаза слезы навернулись. — Надо же — Колька, стервец, что наделал! Как теперь нам с тобой людям в глаза смотреть? Ты мне скажи… Разве ради этого я в девятнадцать лет жизни своей не жалел? Разве об этом мечтал, прикованный к тачке на подземном заводе?
К общежитию подошли с теневой стороны улицы. Максим, кутаясь в воротник, сказал:
— Иди одна, мать. Я здесь побуду. Узнай, как она… Да поласковей! Не обидь…
Не успел Максим сделать и круга по площади, как с крыльца Анна зовет. Голос звонкий, веселый. Встрепенулся Максим. Была бы беда, Анна так не звала б. Затрусил напрямик через сквер, по сугробам. Глядит: рядом с Анной — Аленка. Живая, здоровая. Повзрослела. Взгляд спокойный, задумчивый. И заметно — быть ей скоро матерью.
У Максима сердце чуть не разрывается, радость сдержать не может. «Набрехал-таки Сажин, подлец! Вот сволочной человек!» Смотрит то на Аленку, то на Анну, и не знает, с чего начать разговор. Анна незаметно за рукав дернула: все, мол, хорошо.
— Шли из гостей, — кашлянув в кулак, заговорил Максим, — проведать решили… Наш-то как, пишет?
— А как же… Только некогда ему часто писать…
— И нам пишет, — обрадовался Максим. — Недавно сообщил — квартиру обещают! На очередь поставили!
Аленка засмеялась:
— Что вы, дядя Максим! Какую квартиру? Они же в палатках живут. Город-то пока только в названии…
— Как так? Он же нам рассказывал, что троллейбусы у них по улицам бегают? Слышишь, мать?
И понял Максим: придумал Николай про город с троллейбусами, чтобы им, старикам, лишний раз не волноваться за него, за сына.
«Ничего, что в палатках! Выдержит! — думал Максим, шагая за женщинами. — И я теперь черта с два поддамся! Дождусь внука! Мне помирать нельзя…»
НЕ ПОЙМАН…
Весь вечер и ночь перед воскресеньем падал тихий, ласковый снег. Он, как к празднику, принарядил и деревья, раздетые донага осенними ветрами, и обезображенную распутицей землю, и серые, омытые дождями дома.
В воскресенье чуть свет по заснеженным улицам валом валил народ. Непроторенными тропинками — к огороженному высоким забором пустырю, что на окраине. Там — городская толкучка.
Сквозь белесую пелену жиденьких облаков проглянуло холодное солнце. Просветлилось.
Над толкучкой колыхалось сизое облако дыма: было морозно, в киосках топили «буржуйки». Знакомо, по-домашнему пахло пирожками с печенкой и калеными семечками. Весело хрумкал под ногами еще не слежалый снег.
Здесь, как в муравейнике, — у каждого своя забота. У одного: — продать подороже, у другого — купить подешевле. Здесь найдешь все, что душе угодно, начиная малюсеньким, с ноготь сопротивлением для карманного приемника и кончая громоздким, похожим на контейнер, старомодным шкафом.
Действуя локтями, словно клином, сквозь толпу пробирался Андрюшка Остроухов. Он прихрамывал на левую ногу и поэтому покачивался при ходьбе с боку на бок, как утка. Засаленная с кожаным верхом шапка — набекрень, большегубый рот — не рот, а сплошная улыбка. Под тужуркой у Андрюшки, на груди, сапожки на меху. Он боялся милиции пуще огня, но желание продать было сильнее страха. И это желание руководило всеми его действиями. Проходя мимо женщин, он красноречиво постукивал себя в грудь и, опасливо кося глазами по сторонам, гундосил:
— Товар — высший сорт, тридцать семь, меховые, рекомендую. Товар — высший сорт…
Андрюшка приехал на толкучку с утра, исходил ее вдоль и поперек, но сбыть сапожки не удавалось. Он продрог и на чем свет стоит чертыхал в душе и толкучку, и покупателей, и всю свою жизнь.
Толпа на глазах редела: базар шел на убыль. Андрюшка метался из одного ряда в другой. Теперь он не покачивался, а, казалось, подпрыгивал при ходьбе, как пущенное под гору колесо с выступающей из обода спицей. Он готов был отдать сапожки за полцены. В конце концов, своя работа, не жалко. Осмелев, хлестанул перчатками об ладонь, выкрикнул: