— Отпускать надо корыто… — сказал Михайлов.
Земснаряд стоял шагов на двести ниже траншеи, уйти он не мог, хотя и сделал дело, а время припирало. Водолазы должны были принять его работу и составить бумагу.
Решили они, что тянуть не будут, а прямо завтра и обследуют траншею.
Водолазов в группе было трое. Кроме Женьки, Толя Чернявский и Михайлов, старшина, Все они отличались от остального народа каким-то неуловимым флотским щегольством, а Чернявский даже носил бородку для «интеллигентного вида».
Водолазы — элита, голой рукой не трогай. Держатся особняком от остального народа и живут не так тесно. Женя и старик Три Ниточки — в одной половине вагона, Михайлов и Чернявский — в другой, через тамбур. Три Ниточки направился с берега прямо домой, а подводники пошли к катеру проверить снаряжение для предстоящей работы.
Оборудование находилось в порядке, как ему и быть надлежало. Под вечер Кузьмин освободился, вспомнил про щуку, достал из ящика с инструментом окостенелую рыбину, засунутую туда при высадке с баржи, и подался на кухню, к Анюте.
С поварихой у Женьки образовались неясные отношения. Неясные, впрочем, они были только с одной стороны, Анюта давно без ума любила водолаза, а он все не мог решиться на главный шаг, хоть и тянуло его к поварихе, как лебедкой.
«Дьявол какой — не мычит, не телится, а баба извелась вся», — часто думал по этому поводу Три Ниточки, но встревать не хотел: сами разберутся — придет время.
Муж Анюты то ли утонул, то ли деревом зашибло на трассе, старик искал повариху, ему и порекомендовал молодую вдову знакомый начальник участка. С тех пор, года три уж, Анюта кочует с группой по рекам. Работа простая, готовит она только для водолазов, остальной народ питается самостоятельно, в каждом вагоне газовый баллон поставлен — вари, что хочешь. Но водолазов Три Ниточки бережет и держит для них повариху, чтобы не гробили напрасно здоровье сухой пищей.
Женька пришел на кухню и выложил мертвую рыбу. Ладную фигуру поварихи туго обхватывал спортивный костюм, подчеркивая выпуклости, Женьке это не понравилось, но говорить он ничего не стал — обидится еще.
— Может, поешь сразу, Женя? У меня все уж готово… — Анюта заботливо посмотрела на водолаза и загремела кастрюлями.
Женька подумал, что Три Ниточки все равно позже отправит его в столовую, не успокоится, и сел, не раздеваясь, за стол, хоть есть и не хотелось.
Повариха устроилась напротив, подперла ладошкой лицо и стала смотреть, как он ест.
— Рубашка у тебя несвежая, Женя…
«И как она видит все под полушубком?» — поразился водолаз, но спорить не стал.
— Женился бы, что ли? Смотреть некому за тобой… — искала подход повариха.
«На тебе только женись, — соображал Женька, с удовольствием разглядывая красивые Анютины губы, — не разженишься…»
Ночью забуранило. Снежная крупа хлестала по вагонам. Кричали лебеди, уходили с мерзлых озер.
Михайлов растолкал Женьку раным-рано. В вагоне было темно, электростанция еще не работала.
— Спят, сволочи! — ругался Женька на механиков. Он нащупал рюкзак и потащился босиком в комнату к старшине, там горела свечка, оглядеться можно было. Толя Чернявский сидел на кровати в одних трусах и качал сонной головой.
— Белья — по две пары, — командовал Михайлов. — Вода — лед.
— Нам бы твои заботы, — злился Женька. — Поднял — черти в кулачки не бьют!..
Чернявский одевался молчком, не проснулся еще. Пришла Анюта, принесла термос с чаем. «Жидкий опять», — подумал Женька.
— Крепкий — не думай, — сказала Анюта. — А свет сейчас дадут, я механиков разбудила.
Спираль в лампе слабо засветилась, а потом разгорелась и стала давать исправный свет.
Пришел моторист с катера, большой, сапоги до бедер — полкомнаты занял. Вытер снег на лице мазутной рукой и уставился на Михайлова.
— У тебя температуры нету?
— А что? — спросил Михайлов.
— Ты выйди, выйди, — посоветовал моторист. — Охолонь. Ты на реку погляди. Я же вас, как котят, утоплю и сам пузыри дам…
— Правда, Женечка, крутит — не видать ничего, — вставила Анюта, словно Женька тут был начальником, а не Михайлов. Старшина сурово взглянул на повариху, но промолчал, не до нее было.
Пошли на волю. Большой фонарь на электростанции еле светил, а до него и десяти шагов не было.
— Да, — сказал старшина Михайлов и больше ничего сказать не мог, потому что рот забило снегом.