— Их куда? Не видишь? Бычьи пузыри надутые, а не дети! Этот вон руку обварил!
— Опосля, баба, опосля!
— Когда опосля-то?
— Другие успевают! Пошто у тебя такое?
Выходил во двор, а там не лучше: заваленный снегом под самый навес. Проходы к стайке с коровой да к курятнику или овчарнику. Запустенье. Нет хозяина.
А идя в контору, видел, как в непочиненных валенках, пальцы да голые пятки наружу, бежит в школу мальчишка.
Отворачивался, тер кулаком глаз, хрипло матерился.
Придя в контору, став к окну, спиной к Фене, спрашивал:
— Скоко ишо у нас картошки осталось?
— Последний погреб распочали.
Поворачивался к ней, горячо говорил:
— Ты, дочка, помогай учительше. Нужны эти обеды в школе. Ну и пускай последний погреб. В суседнем колхозе займем… Хоть пустая похлебка, а все же…
Фене только скажи. Укутанная, нещадно потирая измазанный нос покрасневшей рукой, вела под уздцы лошадь, везла к школе мешок картошки.
И одна беда, когда ребенок рядом. А уже совсем иная, когда необходимо его, двенадцатилетнего, за тридцать верст увозить в район на учебу. Интернат, а большей частью — частная квартира. Многие дети не выдерживали, со слезами возвращались обратно. И тогда, а это случалось очень часто, сидели зиму на печи, босиком выскакивали на мороз за сени, по нужде, мальчишки. Не сознавали они того, что думал о них Черноталов. А тот был готов кричать криком, понимая, что стережет их в нетопленой избе, за игрой в бабки проклятая неграмотность в будущем!
Старший сын Евдокимовых, Евгений, школу бросил. Как ни уговаривали мать, Черноталов, ни в какую. Матери заявил:
— Сказал, не поеду и не поеду! Когда в животе бурчит, учеба на ум не идет!
Заплакала мать, уступила.
Евгений, ему в это время пошел уже семнадцатый год, угловатый, широкий в кости, говорил:
— Не сердись, мать. Но это тоже не дело — я такой верзила за партой сижу, а женщины надрываются.
— Перестань уж. Не стало отца, так и делаешь, что хочешь!
Спустя месяц, вечером, увидел Черноталов парня с Лидией Тепловой в переулке. Заметив Егора Ивановича, Лидия рванулась из объятий Евгения, накрыла вязаным платком лицо. Евдокимов закурил, отвернулся.
— Здорово живете, милушки, здорово! — поздоровался с ними председатель. — Приспособились?! Тьфу! Чего молчишь, будто в рот воды набрала?! Объявится Петро, все выложу, так и знай!.. Тот там страдает-мучается, а она тут — с ухажерами сопливыми!
— Не кипятись, Егор Иванович. Ты что, и тут хочешь поступить по-своему, по-председательски? А только вот что: рассказывай! Все рассказывай! Не боюсь! Он-то тоже там, небось, крутит вовсю! Отчего писем нет, а? Скажи!
— Дур-ра! Да он, может быть, в плену или в госпитале без памяти валяется!
— Знаю я эти госпитали! Тут ни одну, при случае, не оставлял не осчастлививши, а там и подавно!
— Тьфу, ругаться в попа грех!
— Тьфу и есть!
— А ты чего? — в упор подступил Черноталов к Евгению. — Другому жизнь топтать?! А ну, с глаз долой, паршивец ты этакий!
— Дядя Егор!
— Долой, пока не вырвал вон кол да не отходил как следует!.. Сопляк!
Разогнал тогда их старый председатель, но через два дня Феня сказала:
— Дядя Егор, они опять встречаются. Вчера Женька к ней заходил. Я ему: «Егору Ивановичу скажу», а он: «Идешь, так иди своей дорогой».
Черноталов понимал, что никто не осудит его, если он не вмешается в это дело. Но понимал также и то, что по деревне идут разговоры.
Вызвал к себе Евдокимова, закричал на него, затопал ногами:
— …Так ты — в свой нос?! Я тебе што говорил? Человек на фронте, а ты?! Вот так: или даешь мне слово, што бросишь ее, или я тебя отправлю на год на лесозаготовку!.. Я тебе дурные мысли выбью, сосунок!
Но, увидев, как неожиданно побледнел Евгений, как с готовностью дал слово не подходить более к Тепловой, в сознании неожиданно родилось: «Што-то тут не так получается!.. А если это у них до гробовой! Тогда как?!»
Никогда не предполагал даже, что так тяжело порою человек может переживать за поступки других. Сидел за столом, в раздумье передвигал с места на место костяшки на счетах.
Пришел в себя тогда, когда Феня, кашлянув, сидя за шкафом, напомнила о своем присутствии. Старик, спохватившись, повернулся к ней.
— Ты разве не ушла?
— Нет, Егор Иванович.
«Вот мельтешится рядом все время, слушает всякое!» — с досадой подумал о ней Черноталов, но, глядя на ее лицо, с конопатым вздернутым носиком, отходил душой, теплел сердцем. Да еще ее сочувствующий вопрос: «Тяжело, Егор Иванович?»