Звонко смеялись женщины, приостанавливая работу, по-гусиному гоготал, трясясь всем телом, сидящий на пудовке старик Горохов. Тер влажные глаза вынутой из рукавицы рукой, выговаривал:
— Бес! Истинный бог, бес, а не старик!..
Уходил Черноталов со складов, бережно отряхивая валенок об валенок, чтобы не вынести на улицу ни зернышка.
На собрание народ шел охотно: где же более можно было услышать последние военные новости, посмотреть присланную каким-нибудь фронтовиком фотографию? Послушать, что тот пишет.
В конторе было обычно накурено: «хоть топор вешай». И сидит, бывало, смолящий нещадно старик Васянин — шуба да огромные валенки, крутит малюсенькой головой, без шапки, рассказывает:
— По лету дело было, ребята, по сибирскому, вольному. Раньше какие травы стояли? Идешь с косой, а они тебе в пояс кланяются. Ну и вот. Кошу, стараюсь. И на тебе, горе луковое, туча из-за Никиткина болота появилась, ну што тебе медведица темная. Глянул, дело плохо: середина белая — град!.. А потом — как сверканет да ударит, так земля, как куропатка в лапах у стервятника, трепыхается вся. Я — к шалашу. Там упал на четвереньки и давай молитвы придумывать. Вскоре опять как сгремит, аж внутри все позеленело разом! Потом — плеск, треск, да ка-а-ак мне ниже поясницы врежет!.. Думаю — все! Куды и молитвы подевались!.. И взвыл же я благим матом: эх, разъязви те в душу, знать-то убило!.. А што получилось?.. Осину расшипало, она меня суком и съездила!..
Хохотали старики, запрокидываясь и хлопая руками по коленкам, в ватных шароварах, просили рассказать еще. Но поднимался Черноталов, выжидающе смотрел на людей. Водворялась тишина.
— …Говорим теперь: немцы до Москвы добрались! Пусть!.. Нежданно, негаданно, как бандит, ночью, из-за угла можно ошарашить любого и спрятаться!.. Но только от честного, открытого боя им теперь не уйти!.. Не уйти, я вам говорю это!.. Мы как бьем? Не кроясь, не прятаясь, а прямо — в лоб! Так-то! Знай наших! Это соль сегодняшнего разговора, ругаться в попа грех!.. И дальше они не ступят, обрубили веревочку! Урал-батюшка за работу взялся! Запоют ишо немцы «матушку-репку» вот увидите! Помяните мое слово!.. Но это так. Военные дела наши. А што же здесь делается, в колхозе нашем? И выходит: неважно мы работаем, плохо!
— Да полно те, Егор Иванович!
— Погоди, Семен, не перебивай! Плохо! Ну и што из того, што все кругом снегом забухало? Што, я спрашиваю? Коров, лошадей кормить не надо стало?! Пошто без сена вчера возвратилась Евлампия Шубина? Пошто?
— Егор Иванович, — плаксиво отзывалась Шубина, — лошади по пузо, сама вся вымокла: от дороги около трех верст по такой целине! Измоталась! Из сил выбилась! Ведь говорила же! Говорила!
— Переставай! Надо, значит, надо! Кровь из носу, а выложись, наизнанку вывернись!.. Снег! А как наши фронтовики лежат в нем, стынут, кровью истекают?!. Штоб мне корм был!
— Да что я, мочи нет, а…
— Через мочь, баба, через мочь! Как же иначе?!
— Дядя Егор, а можно я с ней поеду? — неожиданно подскочив, крикнула Феня. — Я ей помогу!
Черноталов посмотрел на нее раздосадованным взглядом, пристукнул кулаком по столу:
— Цыц, пацанка!.. А ты, Лука, если через три дня дровни не окуешь, из кузницы взыграешь! Не я буду — устрою тебе это! Сам по ночам ковать стану, а тебя от должности отстраню, а район спроважу!
— От тебя ожидать можно, репей!..
Порою лишку горячился председатель, но пробивались к занесенным снегом по самые макушки копнам сена женщины, ремонтировался колхозный инвентарь. Понимал, что невыносимо трудно. А что делать?
И хоть цыкнул на Феню на собрании, а на другой день говорил ей:
— Ты, пичуга, извини меня за вчерашнее… — Потом уж более мягко: — Што же, дочка, поезжай. Помочь Евлампии надо.
Как пробивались они к этому стожку сена! Только свернули с мало-мальски накатанной дороги, как лошадь сразу же ухнулась в снег по самый живот. Торили на два раза дорогу. Потом в три раза понемногу возили сено к дороге. Лошадь затравленно хрипела, ложилась и, тараща налитые кровью глаза, билась головой об снег. «Милочка ты моя, — гладила ее по мокрой шее Феня, дергала за поводья. — Ну пойдем. Пойдем же!»
Возвратились в деревню ночью. Понуро свесив голову, тащилась саврасая кобылица, жалобно скрипели полозья. Придерживаясь за веревку, что перехватывала толстую жердь на возу, еле переставляла ноги Шубина.
Фене хотелось ей сказать что-нибудь ободряющее, но в горле пересохло, горело лицо, за день обожженное холодным сибирским ветром.