И теперь починенный кем-то навес кольнул Дымова укором. Он вышел на крыльцо, присел на перила, вынул волглую пачку сигарет, спички, стал чиркать.
— Ай засырели, Павел Никитич? Что там… Накось мои, — услышал Дымов за спиной знакомый голос и оглянулся. Перед ним стоял дед Влас, извечный их сосед — высокий прямой старик без бороды и усов, а фуфайке и зимней шапке-ушанке.
— Здравствуй, дедушка! — оживился Дымов, принимая из мосластых, иссиня-красноватых пальцев теплый коробок. — Проходи, садись.
Тяжело и осторожно Влас поднялся по ступенькам, присел рядом.
— Ты, дедушка, послаб, гляжу, побледнел. А?
— Что так, то так, — согласно мотнул головой Влас. — Куда ж деваться? Выветрился. Это, поглядь, только земля всегда вон темная да небо голубое. А человек, он линяет, тускнеет…
Помолчали. Дымов мельком взглянул в серые, слезящиеся от старости глаза Власа, увидел в них крестики оконных рам и подумал, что когда-то в этих живых зеркальцах отражался и он, Дымов, сначала голозадым малышом, затем подростком, после юношей-студентом, что глаза эти ежедневно видят жизнь матери, дома, и поэтому им много известно. Дымову хотелось спросить о чем-то важном, о матери, но с языка машинально сорвалось привычное:
— Ну, как тут живете?
— А все так же… Помаленьку. Хлебушек ныне вволю, — сказал Влас и запнулся, припоминая новости. — Прошлой осенью Степан Дубнов помер, председатель наш. Да ты знал его. Одногодок твоему батьке. Они с Никитой и на войну вместе уходили. Вашего подбили, а Степан вывернулся. И вон еще до коих председательствовал! При нем и матери вашей все полегче было… А теперича новый, молодой у нас председатель, чужая как бы для него наша деревня. И Анастасия ему — что пустое место. У него интерес — рабочая сила, а мать — что? Отдала она свое, было время. А тут сердце… Вон как приступ гвозданул, индык я напужался, внучку послал вас оповестить… Что там она сейчас, мать?
— Ничего, лучше, — тихо сказал Дымов.
— Авось, полегчает… Так оно кругом. Обсмотришься: жизнь дает один только бог, а отымает всякая гадина. Жуть… Дружнее нам, людишкам, надоть друг за дружку цепляться… А мать у вас одна. Вы бы жалели ее, — в раздумье, с легкой укоризной говорил Влас. — Ведь одна-а! Ну? А на свете, поглядь, все купишь-достанешь, окромя отца-матери… Я вот и рад бы иной раз подмогнуть ей, да где тут… выветрился. Недели две, чай, навес налаживал. Скажи — куры нахохочутся, а в молодости иль, скажем, тебе вот сейчас это дело трех часов не займет. Верно?
— Понимаю. Спасибо, — сказал Дымов, бросил окурок и поник головой.
— Да оно бы еще туда-сюда, будь матерьял под рукой, — продолжал Влас. — Сарайчик хотел Анастасии намедни починить, крыша-то — видел? — из камыша, затрухлявилась, дождь начисто прошивает. И всего-то листиков двадцать шиферу надо, а поди ж найди. В колхозе есть матерьял, и вроде бы равноправие общее, а все одно скорее прошибает тот, что побойчее да к начальству ближе.
— Шифер будет. Завтра же пойду к председателю. Все сделаем, — твердо сказал Дымов.
Из проулка выскочил зеленый, ушлепанный грязью вездеход, подрулил к Дымову. Открылась дверца. На дорогу спрыгнул Виктор: высокий, длиннорукий, взглянул на дом и как-то слепо, неуверенно шагнул к крыльцу. Следом вышла жена Виктора Сашенька, толстая глазастая брюнетка, и младший Дымов — Николай, рослый, большеголовый, с лицом цвета бетона. Они подошли к ступенькам и замерли, уставившись на Дымова.