— Сеньор Кинтана, на улице вся плесень плывет сюда!
— Выбегай, Мануэль! Да в дверь же! Держи над собой руки!
Они выбежали вон из комнаты. Херонимо в приоткрытую дверь наблюдал за мешком. Только минут через пять мешок отлетел от двери. Минуя горящую люстру, он медленно-медленно подплыл к одному из открытых окон, полных утреннего света, и, увлекая за собой старые гардины, вылетел на улицу. Но тут же влетел в другое открытое окно и вылетел в первое… И так продолжалось без конца.
Они вышли на улицу.
Край пленки, который только недавно был далеко, на разрушенной южной окраине, колыхался теперь у самого дома, свисая с соседних крыш, розовея в утреннем свете. Пустынный город в этот час был небывало тих. Коты и собаки спали. Только птичьи голоса тонкими пунктирами прочерчивали тишину.
Мешок все еще летал из окна в окно. Мануэль ушел к своему грузовику и больше не напоминал о срочном отъезде, а Херонимо продолжал наблюдать за однообразным кружением мешка. Эта странная пляска продолжалась около двух часов. Шофер уже давно отъехал далеко в сторону и теперь копался в моторе, негромко постукивая.
И вот, наконец, мешок медленно полетел от окон. Он летел легко и невесомо — легко парил. Тем временем пленка, волнообразно колеблясь своим обширным краем, приближалась к нему. Вот будто по воле легкого ветра она к нему прикоснулась, один миг — и мешок воссоединился с пленкой, не оставив и следа.
Кинтана постоял еще несколько минут и бормоча побрел устало к грузовику. Где же теперь Даниэль Триссино, думал он, если луковицеобразный мешок поглотил его вместе с кроватью, спящего в своей пухлой постели?
Предчувствие чего-то грозного, какой-то всемирной катастрофы теперь постоянно, днем и ночью, преследовало Херонимо Кинтана, каменотеса, заболевшего заботой о других людях.
Дней через десять к нему в лачугу пришли какие-то инспекторы и долго, очень вежливо беседовали с ним, предупреждая о громадном риске, которому он подвергает себя. В этот же день Херонимо отправился к своим деревьям. До города его сопровождала толпа репортеров и любопытствующих. На протяжении всего пути фотоаппараты и кинокамеры то и дело устремляли на него свои бесстрастные взоры, запоминая каждый его шаг.
Но из всех сопровождавших его только два репортера вступили вслед за ним на пленку и последовали к затерянному земляному острову. А потом нескоро их догнал еще третий — оператор с камерой, треногой и садовой лейкой, чуть наполненной водой.
Одинокий остров вызывающе зеленел вдали, как мираж среди лиловатой пустыни. На протяжении всего пути репортеры интервьюировали новоявленного земледельца, тут же фиксируя каждое его слово и жест всеми существующими репортерскими средствами, — и как он подходит к своему острову, «острову жизни», и как он волнуется за свое детище, рукой закрываясь от солнца.
Все деревья росли крепкими и свежими. Выросла трава — почти сплошь покрыла землю, скрепляя ее в единое целое.
Пока на острове все было прекрасно.
Оператор, принесший в лейке воды на донышке, попросил Херонимо Кинтана полить траву.
Кинтана вылил воду, и его запечатлели на пленку. Затем его попросили прополоть небольшой участок…
— А ну, уходите отсюда! Ну!!
Кинтана швырнул в репортеров лейку.
— Хватит тут толочься! — с негодованием сказал он. — Вам лишь бы снять с меня кино, чтобы другие только смотрели, и все! Перестаньте строчить! А теперь — слушайте! Для купли плодородного грунта и деревьев мне нужны деньги. Я свои истратил. С завтрашнего дня за мной будут шляться только те, кто будет в моем списке. Те, которые внесут деньги на перевозку земли и воды. И не вздумайте ловчить, сеньоры! Привет вашим хозяевам. Уходите!
Херонимо со дня на день ждал всеобщего несчастья. И потому торопился. Растрачивая полученные деньги, он привез еще триста тонн плодородной земли и высадил немало быстрорастущих деревьев и кустарников, а затем посредине рощи построил хижину, потому что все больше и больше времени ему приходилось проводить здесь.
Вполне понятно, что в затее стареющего каменотеса люди видели много безрассудного и смешного. Исстари известно, что в зрелом возрасте человеку подобает заниматься практическими и солидными делами. Все это так, но в глубине души каждого соотечественника теплилось и восхищение добровольным садовником, решившим растить деревья на неземном теле, восхищение, смешанное, однако, с чувством жалости.
Херонимо Кинтана не знал, что о нем было немало толков и в очень высоких сферах, что его после долгих дискуссий решили оставить в покое, дабы он продолжал это свое дело. Он даже не подозревал, что является «важным психологическим фактором и элементом всемирно важного стихийного эксперимента»! В высоких сферах решили подождать, пока не уничтожать пленку водородными взрывами.