слушателей!.. Нет, я понимал, что никогда в жизни не смогу выступить с такой
эстрады перед такой аудиторией! И, конечно, надо было сказать
Соллертинско–му, что никаких вступительных слов перед симфоническими
концертами я произносить не могу. Надо было сказать, что ои ошибается... Но
сказать Соллер–тинскому, что он в заблуждении? Возразить?.. Да я бы умер
скорее!.. И я подумал: предлагают тебе, дураку, поступить в филармонию.
Потом как–нибудь выяснится, что произносить вступительные слова перед
концертами ты не можешь. И пристроят тебя в библиотеку – будешь ты при
нотах. Или пошлют тебя билеты распространять. А я так любил филармонию, что
готов был пол подметать, так мечтал иметь хоть какое–нибудь причастие к
этому замечательному учреждению. Я пробормотал что–то неопределенное, стал
кланяться, благодарить, улыбался... Соллертинский воспринял эту восторженную
признательность как согласие и обещал похлопотать. А я на следующий день
сделал новый неверный шаг – подал заявление в редакцию "Ежа" и "Чижа" с
просьбой уволить от занимаемой должности. Я понимал, что надо пойти к
Соллертинскому и объясниться начистоту. Но для этого надо было набраться
храбрости, произнести перед ним целую речь. И хотя я понимал, что потом
будет хуже, но предпочитал, чтобы было хуже, только не сейчас, а потом.
В "Еже" и "Чиже" ничего не слыхали о том, что я собираюсь стать
музыкальным лектором, удивились, но от работы освободили. Я пришел домой,
сел возле телефона и стал ожидать звонка Соллертинского. Так прошло...
восемь месяцев! Я перебивался случайными работами, писал библиографические
карточки по копейке за штуку, а Соллертинский все не звонил. По афишам было
видно, что мой, так сказать, "предшественник" еше работает в филармонии и
вакансии нет. Но, накоиец, я узиал, что место освободилось, нажал на
знакомых, они напомнили обо мие Соллертинскому. И он пригласил меня в
филармонию и велел написать заявление. Мною иаписанное ему не понравилось,
он его скомкал и выбросил, а своим быстрым, четким, необычайно красивым
почерком написал от моего имени совершенно другое, в котором тонко было
замечено, что, "имея некоторое музыкальное образование, между прочим,
окончил Ленинградский университет по историко–филологическому факультету".
Прямо в бумаге не было сказано, какое музыкальное образование я получил, но
как бы и было отчасти сказано.
В первую секунду я усомнился, могу ли я подписать такую бумагу, но Иван
Иванович, тут же предложив перейти с ним на "ты", быстро меня убедил.
– Важно, ^чтоб ты написал толковое заявление и поступил в филармонию,–
горячо сказал он.– А тебе хочется написать дурацкое заявление и и е
поступить в филармонию! Учись формулировать мысли!
Я подмахнул этот текст и был зачислен в должность второго лектора с
испытательным сроком в две недели.
Исполнились все мои мечты! Но я не был счастлив! Чем ближе становился
день моего дебюта, тем я все более волновался. Дело дошло, наконец, до того,
что пришлось обратиться к известному гипнотизеру, некоему Ивану Яковлевичу.
Рассказывали, что он замечательно излечивает артистов от боязни
пространства. Что будто бы один из Онегиных, страдая агаро–фобией, опасался
упасть во время спектакля в оркестр, пятился назад и опрокидывал декорации,
И только один раз беседовал с ним мудрый доктор, как на следующем спектакле
партнеры уже держали Онегина за фалды, дабы он не сиганул в оркестр и, боже
упаси, не убил бы кого, ибо нигде не хотел петь, кроме как за суфлерской
будкой!
Я написал и вызубрил наизусть свое будущее десятиминутное слово – я
должен был говорить о Первой, до–минорной, спмфонии Танеева – и пошел к
доктору. Коль скоро оп был в кабинете одни и составлял примерно половину
аудитории, перед которой я способен был говорить не смущаясь, я сумел
кое–как произнести этот текст. Говорил я очень коряво, все время, помню,
запивался, забывал, повторял, извинялся, смеялся неизвестно чему, потирал
руки. Но все–таки до конца добраться мне удалось – ведь я знал этот текст
наизусть, как стишки. И доктор сказал, что в целом ему мое слово очень
понравилось. Понравилось потому, что он понял, на какую тему я собрался
говорить. Он не скрыл, что десятиминутный текст я произносил более получаса
и внешие это выглядело очень непрезентабельно: я все время почесывался,