Впрочем, Сычом он стал позднее, когда безнадежно и безответно влюбился в Юльку, до этого, говорят, весельчак был, сорвиголова, балагур и душа компании. А потом сник и превратился по всем статьям в Сыча. Единственно, что осталось в нем от прежнего Вальки, — каждодневно, в любую погоду, невзирая на аварии, авралы и всевозможные помехи, неведомо где добывал и приносил ей цветы, и Юлька не отказывалась, потому что грех отказываться от цветов.
И лишь Илья ее не замечал.
Ребята работали до шести, до половины седьмого, потом плотно ужинали и падали на травку — были они и молоды, и крепки, и не новички в плотницком деле, а все же вырабатывались, как говорится, до состояния «хоть выжми». Но, повалявшись часок-другой, а кто и подремав, оживали, палили костер, настраивали гитару, заваривали чаек — уже сами, без Юльки, и теперь-то, наверное, было бы самое интересное посидеть с ними у огонька, попеть песни и послушать разговоры, однако Юльки уже не хватало, потому что работа у нее тоже била не из легких.
Но в этот вечер, едва Юлька развалила по мискам вермишель с тушенкой под томатным соусом, Илья встал и попросил не без торжественности:
— Граждане, секунду внимания!
И все вдруг заметили, что сегодня он какой-то не такой, в белой рубашке и вообще сияет именинником. А он жестом фокусника извлек из-за спины бутылку шампанского, пустил пробку в небо и заявил:
— Честь имею представиться. Кулемин Илья Михалыч. По кличке Кулибин. Ровно двадцать три годика стукнуло, честно.
И все, подставляя кружки под этот символический глоток шампанского ли, пены ли от него закричали наперебой:
— Что ж ты раньше-то молчал? Что ж скрывал? Уши ему драть, уши! Да ты же самый старый из нас! Ветеран! Качать старика Кулибина! Долги-и-и-я л-е-е-ета-а!
И потянулись руки с импровизированными блиц-подарками: авторучка, редкостный значок, еще более редкостный томик Есенина, перочинный ножик с обилием подсобного инструмента и даже сувенирная баночка икры со дна Арканиного рюкзака. И тут опять Юлька раскраснелась и похорошела, лишний раз убедившись: судьба. Ведь ежели б не судьба, как бы она догадалась именно сегодня испечь торт? Пусть неказистый, из вареной сгущенки, посыпанный мелкой шоколадной крошкой, а все же торт!! И когда Юлька вручала его имениннику под всеобщее «ура!», Илья оторопел, на миг потерял управление собой, и в глаза ей полыхнуло встречной синью, но не приглушенно васильковой, а неистово лазурной.
В этот вечер они долго пели у костра, причем, как сговорившись, исключительно про любовь, Юлька чувствовала плечо Ильи и даже думать забыла про усталость, про сон, про завтрашний калорийный завтрак. А потом танцевали, и ей, как «нашим милым дамам», туго пришлось, потому что никого нельзя было обидеть отказом.
Лишь на минутку очутились они с Ильей вдвоем под покровом близко подступившего к табору ельника, откуда костер смотрелся тлеющим красным угольком. Илья бережно обнял ее за плечи.
Это было их второе свидание. На Чуранче, когда сдавали тот трудный мост, они так же бродили вдвоем, и вдруг Илья обнял ее и прошептал:
— Юлька… Вот погоди, закончим Трассу…
— Ты с ума сошел! Это же шесть лет! — несмело возразила она.
— Не могу дезертировать с Трассы, — трезво разъяснил Илья. — Даже вот так… в семейную жизнь. Честно. Построим — тогда уж… Не разрываться же между делом и семьей. А наполовину — не умею…
Ту ночь до рассвета Юлька проплакала в подушку.
А теперь, под черными лапами елей, Илья прошептал, продышал ей в ухо все те самые слова, которые она ждала, жаждала, мечтала услышать от него.
— Ты с ума сошел! — пискнула она, чувствуя, что ее возносит под облака. — Вот построим мост, тогда…
— Но ведь еще шесть дней, — подсчитал он. — Целая неделя! Нет, это немыслимо, Юлька!
Она сняла очки и припала к его белой рубашке.
— Я твоя навсегда, на веки вечные, бессрочно, пожизненно, до той самой доски… Но там Валька. Ему будет плохо…
— Валька? При чем тут Валька?
— Ему будет плохо, — только и сумела повторить она.
— А если я поставлю условие: или — или?
— Илюшенька, ну какие могут быть условия? — жалко рассмеялась Юлька. — Или будь счастлива, или оставайся человеком, так, что ли?
Он мог повернуться и уйти. Мог сказать «Значит, ты выбрала его». А он выпалил:
— Юлька! Ты даже сама не понимаешь, какая ты! Честно!
Они вернулись к костру. Над их головами уже погромыхивал гром, и, пристреливаясь, посверкивали молнии вдали. Не символические. Вполне реальные.
Под этим добродушным отдаленным рокотанием еще долго сидели у догорающего костра — мечтали о будущем. И Валька накинул ей куртку на плечи, а Илья устроился напротив, рассеянный и словно озабоченный.
— Это же, если разобраться, не просто мост, — сказал Пирожков. — Кусочек Трассы. Мост в будущее.
— А будущее, как известно, начинается сегодня, — напомнил Арканя. — Чего ты ждешь от будущего, Кулибин?
— Я? Ну прежде всего — мира. Вечного. Чтоб даже слово «война» позабылось. Потом — чтобы труд абсолютно для всех стал радостью. Чтобы стяжательство стало общественным позором, чумой, проказой. Ну вот. А когда это сбудется, хочу видеть людей добрыми.
— Добрыми?!
— Именно.
— И бандитов тоже? Ага, понял, бандитов уже не будет. Но все равно очень интересная мысль. А ты, Юлька, что скажешь?
— Только это мое личное пожелание… Пусть бы о человеке никогда не судили по внешности!
— Считай, одиннадцать душ уже готовы к переселению в будущее, — пошутил Федя.
— Ну если бы по времени можно было кататься туда-сюда, они бы нам прислали сотню-другую самых опытных спецов, — высказался Усатик.
А Илья развил его мысль:
— Если бы научиться управлять временем, я бы такой фортель выкинул. Бездельникам, потребителям и небокоптителям урезал бы время. Каждый час этак вдвое подкоротил бы. Чтоб не транжирили зазря общественное достояние. Честно. А работникам, творцам, созидателям вдвое удлинил бы. Да только им все равно не хватит…
— А я… я… — выкрикнул вдруг Валька Сыч. — Я бы о человеке по душе судил! Официальные звания ввел бы: серебряная душа… стальная душа… бумажная душонка. А для самых… самых душевных, — он в открытую глянул на Юльку, — установил бы высшее звание — Золотая Душа.
— Ну это уж ты, пожалуй, слишком, — усомнился Пирожков.
— Ничего не слишком!
Упали первые капли дождя, и ребята начали расходиться. В этот момент и увидела Юлька, как Сыч вырезает что-то на прутике.
— Что это ты режешь, Валька?
— А это, Юля, моя летопись.
— Летопись?!
— Ну да. Календарь Трассы. Вот на этой палочке каждая зарубка — день на Ое. На другой — мост через Чуранчу. И так далее. А потом свяжу их вязанкой, и готова моя первоначальная летопись Трассы.
Это была ночь с шестого на седьмой день творения моста через Ою. Громыхавшая в отдалении гроза принесла такой ливень, какого никто в бригаде отродясь не видывал. Вода рушилась из поврежденной небесной тверди не дождем — лавиной.
Едва рассвело, гурьбой бросились к мосту. Куда там — во всю ширь долины, от леса до леса, катило мутный, пузырящийся, напряженный гудящий поток. Только где-то далеко, на середине этой полноводной реки, бессмысленно торчали четыре покосившиеся игрушечные коробки: три в кучке и одна поодаль. Несвязанные, еще не полностью загруженные балластом русловые опоры снесло внезапно обрушившимся паводком. Ближнюю, пирожковскую; своротило метра на три, а стоявшую на самой русловине под крутым берегом сычевскую уволокло аж на десяток метров.
Вот когда вспомнился Илье тот самонадеянный разговор с Деевым. И наверняка вспомнилось, что не плюнул.
Ломалось все. Не только график отряда — график СМП, график автопоезда и, стало быть, график Трассы. Еще бы, вместо начала августа взять Перевал только в конце ноября! Предупреждал же Деев: «Вся Трасса в тебя упрется». Теперь, даже если день и ночь заново рубить русловые опоры, ни за что в срок не уложиться. Первое августа, первое августа, первое августа…