«Может, оно и к лучшему, — думал Ксенофон Дмитриевич, посвящая все время работе, тормоша своих агентов и составляя одно донесение за другим, — Аглая Николаевна наверняка после моего ухода скорее всего устыдилась своих отважных признаний и теперь благодарна тому, сколь деликатно я себя веду, не напоминая ей о прошлой встрече…»
Так он себя убеждал, уговаривал и верил собственным предположениям. Его мучило и то, что он причинит боль жене, которая доверяла ему, никогда не спрашивая, где и с кем он бывает. В силу строгого религиозного воспитания жене с детства внушили, что телесные отношения между мужчиной и женщиной оскверняют душу и необходимы только для рождения детей, и как Ксенофон Дмитриевич ни старался, переубедить свою супругу он не мог. Поэтому он, к ее удовольствию, и перебрался спать в кабинет. Зимой он не испытывал от этого никаких неудобств, но весной и по мере приближения лета желания плоти чаще напоминали о себе, особенно к ночи, когда духовная сила ослабевала, и разные, подчас непристойные видения свободно проникали в сознание.
Ксенофон еще раньше как-то говорил об этом с Хиллом. Тот, будучи в Москве один, справлялся с телесным жаром проще: шел в «Трамбле» и брал на вечер проститутку.
— Среди них есть и хорошенькие, — рассказывал он, — и даже неглупые, но больше всего меня потрясло другое: когда от своей Лили, я их всех так зову, вдруг узнал, что она дворянского сословия, говорит свободно по-французски и по-английски и даже по-гречески, обучена манерам, играет на фортепьяно.
И представь, она совсем недурна собой! Фигурка просто загляденье! Если б мы познакомились на каком-нибудь званом вечере, я бы непременно сделал ей предложение! Когда мы пришли в нумер, она вдруг застеснялась и даже хотела уйти. Я подошел к ней, взял ее за подбородок: ее лицо было белым как мел, а черные глаза горели сумасшедшим блеском! Я страшно возбудился и поцеловал ее, чего никогда не делаю с проститутками, да и они обычно не разрешают, а тут неожиданно возникла настоящая страсть! Мы общались на английском, я видел, что и она неравнодушна ко мне и первая стала раздевать меня…
— Не надо, — прервал его Каламатиано.
Ксенофон и сам побледнел как мел, живо представив вдруг эту сцену.
— Слушай, приятель! Относись к этому проще и разберись со всеми вопросами прежде всего вот здесь? — Хилл постучал по голове и усмехнулся: — А иначе тебе придется обращаться к психиатру.
Хилл, несмотря на всю грубоватость манер, был прав. У Ксенофона на этой почве уже давно возник целый клубок проблем. И все началось из-за того, что с женой интимные отношения не сложились. Она с первого дня после свадьбы стала относиться к этим просьбам мужа довольно неохотно. Это было унизительно — каждый раз домогаться ее чувственных ласк, раздеваний, просить, чтобы она пошла на это. И вскоре он перестал напоминать ей о ее супружеских обязанностях. Родился сын, жена выматывалась, вставая к нему по ночам — в этот период они почти два месяца жили без няни, — и все как бы было естественно, не до того. Ксенофон Дмитриевич много работал, и однажды Леник, как нежно звал он жену за некую ленивую медлительность в движениях, постелила ему в кабинете, чтобы она могла по-. спать спокойно, ибо, приходя посреди ночи, он невольно будил ее, и она долго не могла потом заснуть. С тех пор он все чаще оставался у себя в кабинете, а с конца апреля спал там постоянно. И Леник не возражала. Нет, их отношения оставались чудными, нежными, после этого переселения в кабинет Леник еще трепетнее стала заботиться о нем, всегда влюбленно глядя на него.
— Береги себя. Не пей сырую воду, я слышала, под Москвой зафиксирована вспышка холеры и гуляет эпидемия дизентерии… У тебя все горло открыто, а ветер холодный… Нет, ты должен каждый день надевать чистое белье и чистую рубашку… Не страшно, я сама постираю, ничего со мной не случится, я не барыня изнеженная. И брюки надо каждый день гладить…
Она брала ножницы, убирала лишний завиток его волос, который нахально спускался к уху и портил все впечатление.
Даже Пул, который хоть и обсыпал свой костюм сигарным пеплом, но все же старался быть великим аккуратистом, однажды не выдержал и сказал:
— Послушайте, Ксенофон, вы каждый день как живой укор моей совести! Нельзя же быть все время таким ухоженным, вылизанным и выглаженным! Ну что вот это такое?! — он ткнул в него пальцем. — Ни одной морщинки на пиджаке! А какая стрелка на брюках! Вы ногти каждый день подстригаете? Откуда вы берете на все это время? Расскажите секрет!