Аглая Николаевна поднялась, остановилась у двери и начала рыться в сумке, ища ключ. Ксенофон Дмитриевич спустился к ней. Она подняла на него глаза, вспыхнула и несколько секунд ничего не могла вымолвить, потрясенная его неожиданным появлением.
— Я проходил мимо и решил вот заглянуть, — смущаясь не меньше ее, пробормотал Каламатиано.
— Вы, наверное, давно ждете? — опомнившись, проговорила она, засуетилась, снова принялась искать ключ, потом долго не могла попасть им в замочную скважину. Наконец они вошли.
Ксенофон Дмитриевич забрал у нее сумки, отнес их на кухню. Вернулся. Она все еще стояла в прихожей, точно боялась войти в собственную квартиру. Каламатиано подошел к ней, обнял ее и сразу же поцеловал. И она тотчас кинулась к нему на шею, затрепетала, прижавшись всем телом, и он почувствовал, как ее бьет озноб. И это нервное электричество тотчас передалось и ему. Они оба вспыхнули и, объятые страстью, уже не могли расцепить рук. Еще через секунду, не сказав ни слова, они оказались в спальне, но взгляды, жесты, движения губ лучше объяснили ту великую жажду, каковую они не могли более переносить.
Прошел, наверное, час или чуть меньше, они молча лежали, по-прежнему крепко обнявшись, когда раздался резкий стук в дверь. Каламатиано вздрогнул, удивленно посмотрел на Аглаю Николаевну.
— Не тревожьтесь, это соседка. Она всегда так громко и резко стучит. Просила меня купить ей соли, а соли в магазинах нет. На рынке же я не стала покупать. Дорого. Она еще постучит и уйдет.
И точно, через минуту стук прекратился, послышались шаркающие шаги и хлопнула дверь.
— Я вам снова тушенки и кофе и чая принес, — вспомнив, сказал Ксенофон Дмитриевич.
— Зачем?
— Пусть будет.
— А я уже у Пети спрашивала: не уехали ли вы куда-нибудь? Потому что никаких сообщений через меня Ефим Львович больше не передавал, а тушенку брать запретил. Петя же сказал, что вы никуда не уехали.
— Ко мне приятель приезжал из Америки, я вынужден был с ним возиться, водить по гостям…
— Привели бы и к нам.
— Нет, это были сугубо деловые визиты.
— А Петя мне ничего не говорил об этом…
— Петя ничего не знал.
— Я просто хотела вас видеть.
— Я тоже.
Аглая Николаевна приготовила кофе. Ксенофон Дмитриевич пожалел, что не захватил торт.
— Уже лето, а большевики по-прежнему держатся у власти. А говорили, что они не просуществуют и трех, а потом и пяти месяцев. Что-то происходит против них?
Каламатиано кивнул.
— Серьезное?
— Сейчас трудно сказать. Западные державы и Америка выжидают. И это понятно, еще идет мировая война, нужны силы, чтобы бороться с немцами. Но как только они начнут всерьез помогать добровольческим силам Деникина и Краснова, тогда все станет очень серьезным, и я думаю, Ленин власть не удержит.
— Скорее бы, — вздохнула Аглая Николаевна. — А то домком грозится нас уплотнить, подселить в одну из комнат каких-то жильцов. Ужасно! Ефим Львович с Петей сочинили какую-то бумагу с просьбой никого не подселять, и их начальник Тракман ее подписал, я отнесла в домком, но там сказали: все пишут им такие бумаги, поэтому внимания на них никто не обращает. Тогда Ефим Львович сам пошел ругаться с домкомом и пригрозил, что арестует его за контрреволюционную деятельность. Председатель домового комитета очень испугался, прибежал ко мне и сказал, что до осени никого не подселит, но осенью надо приобрести более солидную бумагу от Моссовета и подписанную желательно первым лицом, он называл фамилию, но я не запомнила. Или от ВЧК. Они ВЧК эту почему-то боятся.
«Значит, Ефим Львович частенько сюда заходит», — подумал Ксенофон Дмитриевич.
— Ефим Львович часто к нам заходит, — точно разгадав мысль Каламатиано, повторила с грустным видом Аглая Николаевна. — Я уже поняла, что он был всему виной… Ну то, что вы не появлялись?
— Не совсем. Я действительно был загружен делами и просто не мог вырваться.
— А теперь вы будете чаще вырываться? — смутившись, спросила она.
— Хоть каждый день!
Он обнял ее. И она опять крепко прижалась к нему, точно не хотела его отпускать.
— Если я ненадолго буду выходить из дома, то штора будет плотно закрыта, хорошо? — прошептала она. — Но теперь я буду мчаться домой как угорелая.
Каламатиано кивнул. Аглая Николаевна снова крепко прижалась к нему. Это было странное ощущение тревожного счастья. Еще вместе, прижавшись друг к другу, но сознавая каждую секунду, что надо расставаться. Большие напольные часы в гостиной пробили три, и Ксенофон Дмитриевич ушел.