Лесневский поднялся, нашел где-то папиросу и принес спички.
— Петя? — умоляюще проговорила Аглая Николаевна.
— Мам, ну одну! Честное слово! — Он закурил.
— Но зачем же тогда вы поддерживаете с ним дружбу? — не понял Ксенофон.
— Резонный вопрос. Поначалу Ефим Львович мне нравился: крепкий, волевой, мужественный, он умеет производить впечатление, но потом, когда начинаешь замечать эти отклонения, то поневоле думаешь, как бы дать деру, отлипнуть, но не тут-то было! Он уже держит тебя сам, причем держит мертвой хваткой, и ты не можешь двинуться ни вправо, ни влево. Стоит мне заболеть, вон мама знает, как он в тот же день вечером уже здесь, несет всякие продукты, лекарства, мед, травы и постоянно твердит: отец, умирая на фронте, завещал мне, то есть ему, стать для меня вторым отцом. Куда вот от этого денешься? И он как бы исполняет свято эти обязанности, хотя они для меня хуже хомута. Я пробовал один раз взбрыкнуть, поссориться с ним, но он мне в грубоватой такой форме сказал: ты от меня не открестишься! А если еще раз попытаешься это сделать, я возьму тебя, как кролика, за одну и вторую ногу и раздеру пополам.
Аглаю Николаевну даже передернуло, и она съежилась, как от озноба. Каламатиано усмехнулся, покачал головой.
— Как вам такое заявление второго отца, Ксенофон Дмитриевич? Не правда ли, впечатляет своей отеческой заботой?! — Леснсвский усмехнулся.
Петя весь вечер пил с Синицыным, а потом махнул еще стакан водки с Каламатиано, и его немного развезло. Он раскраснелся и говорил без умолку, рассказывая эту страшную историю.
— Но я, как уже сказал, его боюсь. Мне, честно говоря, больше всего страшно за маму. Синицын постоянно твердит, чтобы я ее уломал, уговорил…
— Ксенофон Дмитриевич знает об этом, я ему рассказывала, поэтому не надо, Петенька! — смутившись, прервала сына Аглая Николаевна.
— Я не буду все рассказывать, но один нюанс, Ксенофон Дмитриевич: он уже мать начал шантажировать тем, что если она не станет принадлежать ему, то он сдаст меня властям. «Пусть я сам полечу в тартарары, но ты сдохнешь первый, и твоя мать останется совсем одна. А то Загребут и ее!» Вот он, отец-благодетель!
В тот вечер они засиделись часов до трех утра и спохватились, когда за окном уже начало светать. Потом их напугал какой-то пьяный, который с перепугу стал барабанить именно к ним, а после всех этих рассказов. Аглае Николаевне померещилось, что это Синицын, который их подслушивал, а теперь явился с оружием, чтобы всех перестрелять. Уснули они уже в пятом часу, когда совсем рассвело.
Уже третий день за ним никто не следил. Последний раз Каламатиано видел своего «гимназиста из ВЧК» в рясе священника и нарочно потащил его в Генштаб и к чусоснабарму, где у него имелось и прикрытие и где работали агенты Бюро, снабжая его реальной информацией, которую обнародовать было никак нельзя, иначе могла бы возникнуть паника. Так, с Волги шли телеграммы о том, что красноармейские части голодают и в отдельных отрядах наблюдались голодные бунты, которые пришлось укрощать свинцом. Знал Каламатиано и о том, что направленный Лениным в Царицын добывать хлеб нарком по национальностям Иосиф Сталин самовольно захватил там всю военную и политическую власть, создал свой Революционный военный совет и свою Чека. Он самолично арестовал всю верхушку Северо-Кавказского военного округа, состоявшую из старых офицеров царской армии, посадил их на баржу, вывез на середину Волга и расстрелял из пушек.
В тот день он специально завел «гимназиста» в парадное дома, где жил Лесневский, через чердак пробрался в другой подъезд и спокойно ушел, ничего не зная о том, какая напасть случилась с чекистом.
Поэтому его пропажа, как и отсутствие слежки вообще, чрезвычайно удивила Ксенофона Дмитриевича. Он уже три дня не был у Аглаи Николаевны и после разговора с Пулом отправился к ней. Несколько раз он менял маршрут, садился на извозчика, заходил в другие парадные, но его никто не преследовал.
Через полтора часа он добрался до дома на углу Большой Дмитровки и Камергерского. Дверь открыла Аглая и, бросившись к нему на шею, несколько секунд молча не выпускала его из объятий. Последнее время она тревожилась за него, успев наконец понять, чем он фактически занимается. А он мучился тем, что продолжает подвергать опасности ее сына, и теперь думал, как бы его деликатно отстранить от участия в этой работе. Другого выхода не было.