— Я понимаю, у него других кандидатур здесь в Москве, собственно, и нет, кого-то присылать бесполезно, а организовывать это бюро надо было вчера. Ваши коллеги из Вашингтона и без того многое проморгали. Вот и получилось: на безрыбье и рак рыба, — развалясь на стуле, рассуждал подполковник, словно Каламатиано и не сидел с ним рядом за одним столом. — Жалко вас, честное слово!
— Я не нуждаюсь в вашей жалости! — полыхнув гневом, ответил Ксенофон Дмитриевич.
— Вот это глупо! — рассмеялся Ефим Львович. — Вы даже в такой критической ситуации ведете себя как институтка. Да Петерс вас с кашей съест, сломает вам хребет в одночасье! Вы должны постоянно анализировать: что произошло, почему я провалился, когда, в какой момент, из-за чего? А ларчик просто открывается. Ведь вы, начав со мной столь откровенный разговор, купились на две мои глупые слезливые фразочки относительно Корнилова и Юденича и даже не подумали, зачем офицер Генштаба Красной Армии произносит такую явную крамолу, за которую здесь в пять секунд поставят к стенке и шлепнут не задумываясь. Он либо полный дурак, либо говорит с тайным намерением спровоцировать меня на опасный разговор. На дурака он не похож, дураков в Генштабе даже большевики держать бы не стали. Значит, он, сукин сын, провокатор и затеял со мной грязную игру, паскуда! Вот ведь какие рассуждения должны были промелькнуть у вас во время моего монолога о моей несчастной участи. А я ведь еще намеренно допустил одну грубую ошибку: у меня не два сына, как я изволил выразиться, а сын и дочь одиннадцати лет. Вы, идя со мной на встречу, да еще с таким тайным намерением завербовать меня, должны были подготовиться, знать обо мне больше, чем я о вас. Не так ли, мистер Каламатиано?
— То, что вы сукин сын, я теперь понимаю, — не без злости ответил Ксенофон Дмитриевич. — Спасибо за урок!
— Ну хоть в таком виде получить благодарность и то приятно, — рассмеялся Синицын. — А пельмешки здесь вкусные, я даже не ожидал. Эй, любезный! — подполковник жестом подозвал официанта. — Принеси-ка еще пельмешек. Да поживее! А эти, — он кивнул на тарелку Каламатиано, — подогрей. Лучше на сковородочке с маслицем поджарь.
— Не надо, я не буду, — сказал Ксенофон Дмитриевич.
— Забирай, забирай! — повелительным тоном произнес Ефим Львович. — И на маслице поджарь, да не переусердствуй, чтоб не подгорели!
И официант забрал пельмени.
— Между прочим, в Лубянской тюрьме пельменями не потчуют, — назидательно сказал Синицын. — Не знаю, как сейчас, но месяц назад в бутырских казематах угощали холодной перловкой без масла, ядовитой баландой из селедочных голов с плавающими на. поверхности листиками лука. Воняет от нее так, что крысы бегут от этого запаха. Да триста граммов хлеба вдень, кружка кипятка. Сейчас же в связи с общей разрухой норму хлеба снизили до ста пятидесяти граммов. Кипяток, думаю, остался, перловка, или, как ее звали, шрапнель, вряд ли. Поэтому ловите миг удачи, господин Каламатиано, и запоминайте, как хорошо было на воле.
Каламатиано проглотил комок, вставший в горле, представив, что уже завтра ему придется познакомиться с тем меню, о котором столь красочно поведал Синицын. По нормальной логике, ему оставалось лишь встать и уйти, дальнейший разговор продолжать было бессмысленно, а уж тем более сидеть рядом с этой красной сволочью за одним столом. Ксенофон Дмитриевич понимал, что бесполезно взывать к милосердию профессионального офицера-разведчика, который, как сам признался, специально разыграл всю эту провокацию, а Каламатиано на нее попался.
Официант принес пельмени, Синицын долил себе водку — Ксенофон Дмитриевич не пил — и заказал еще триста граммов анисовой.
— Стол оплачиваю я, так что не беспокойтесь, — улыбнувшись, заверил Ефим Львович. — Советую все же попробовать пельмешки с соусом провансаль, но добавив туда побольше уксуса и перца. Тогда вкусно…
Каламатиано все еще колебался, не решаясь встать и уйти: врожденный такт не позволял ему покинуть даже этого мерзкого подлеца. Все-таки он его пригласил на эту встречу, в это кафе и вежливо досидит до конца. Ксенофон Дмитриевич даже съел несколько пельменей, и они ему понравились. Он выпил и рюмку водки. Синицын тут же ее наполнил и по-приятельски подмигнул ему:
— А что же без соуса? Хотя бы горчички?
Каламатиано положил себе в тарелку провансаль, добавил уксуса и горчицы, намазал новым соусом пельмень, отправил в рот и, разжевав, согласно кивнул: