— Что? — математик поверх очков с жалостью посмотрел на это чудо, надеясь, что Серёжа просто оговорился и сейчас поправится. Но Серёжа опять так же уверенно повторил:
— Интригал!
Класс дружно заржал, а Сыроежкин непонимающе стал оглядываться по сторонам на гогочущих одноклассников, пытаясь сообразить, что он сказал не так, почему они так развеселились? Все, кроме Таратара, с удивлённо-укоризненным видом, взиравшего на несчастного, ржали над Серёжей как полковые лошади. Даже Зойка Кукушкина, которую Сыроежкин не без оснований подозревал в симпатии к себе, и та заливалась смехом. Правда, в отличие от других малолетних дебилов, высоким и звонким как колокольчик, но всё равно — эта поганка тоже смеялась над ним! Вот и верь после этого людям.
Макар незаметно вытирал выступившие больше от счастья, чем от смеха слёзы на глазах. Да, пусть он и влюбился в идиота, но это его идиот. Теперь уж можно не сомневаться — с Серёгой всё в порядке. Лишь бы только он не превращался больше во вчерашнего психа.
— Серёжа, ну как так можно? — сказал Таратар, когда класс уже умолк. Семён Николаевич так расстроился, что едва не произнес вслух вторую часть фразы: «Быть таким хорошеньким и таким глупым!» — Какой «Интригал»? — вовремя поправил себя математик.
***
На следующий день математика была первой. Серёгу с утра Макар нигде не встретил и даже забеспокоился, что этот раздолбай после вчерашнего позора, закономерно окончившегося двойкой, вообще школу прогуляет. Тем более, что весь остаток дня вчера он просидел тише воды, ниже травы, а это для подвижного и эмоционального Сыроеги в принципе не характерно. Но нет, тут он — Макар это понял, уже подходя к классу, по весёлому ехидному воплю Кукушкиной: «Привет, Интрига-ал!» И когда ж эта девка уже наконец от него отстанет?!
Гусев, весь в радостном предвкушении встречи со своим ненаглядным, вошёл в класс и чуть за сердце не схватился. Да, Сыроежкин был на месте. Сидел неподвижно, спина прямая, руки на парте ровно, взгляд отрешенный, смотрит в пустоту. На вошедших никакой реакции, замер как манекен в магазине. «Вот оно, опять!..» — у Макара внутри словно что-то оборвалось, и он, не чувствуя ног, кинулся к Серёжиной парте.
— Ты чего, Сыроега? — наклонился к Серёже Макар, внимательно заглядывая ему в глаза. То, что с Сыроежкиным опять «это», он почувствовал сразу, но, чтобы убедиться окончательно, Гусеву надо было услышать Серёжин голос. В тот раз он был какой-то бесцветный, не живой почти.
— Не мешай, — ровным тоном без тени эмоций ответил Серёжа.
— Понятно. ЙоХа, — тяжело сглотнул и выпрямился Макар. Самые худшие его опасения подтверждались.
— Поза сфинкса, — серьёзно заявил Корольков, который решил подыграть другу.
Макару, правда, было совсем не юмора, он так расстроился, что даже чуть в ступор не впал. Зато остальные ребята развеселились, стали лезть к Сыроежкину и дразнить его. И Гусев тут же отмер, стал пинками и окриками разгонять разбушевавшихся одноклассников по местам — потому что, во-первых, никто не имеет права лезть к Сыроеге, кроме него самого, а во-вторых, фиг знает, как этот псих на приставания отреагирует. А ну как начнёт опять кого-нибудь в воздухе крутить или ещё чего похуже? Так и до милиции, и до исключения из школы, и даже до психушки недалеко! И что тогда Макар без Серёги делать будет? Накрутив себя, как Умная Эльза, Гусев даже своему другу и Сыроегиному соседу по парте Смирнову кулаком пригрозил, когда тот рядом с Серёжей на место плюхнулся.
Дальше опять началось нечто за гранью понимания Гусева. Сыроежкин вёл себя странно — говорил не так, как обычно, двигался по-другому, физиономию опять постную нацепил. Вызвался сам (!) к доске, типа двойку вчерашнюю исправлять. Сказал, что будет доказывать теорему Пифагора двадцатью способами (тут Макар опять вспомнил о психушке), и таки доказал! Да ещё и краткую справку о биографии автора теоремы привёл.
Таратар был тоже, мягко говоря, удивлён — его глупенький ученик за прошедшие сутки то ли резко поумнел, то ли стал внезапно обладателем феноменальной памяти — столько вызубрить за одну ночь! Ещё и в биографию Пифагора полез зачем-то (хотя её Семён Николаевич послушал бы более подробно и с большим интересом, учитывая некоторые пикантные традиции бытовавшие в среде эллинов того времени, которые он, кстати, полностью одобрял).
Впрочем, зачем было так трудиться для исправления одной несчастной двойки, не понимал ни Гусев, ни Таратар. Макар, правда, сделал для себя ещё один вывод — Серёга в режиме «психа» — существо физически сильное, умное, но абсолютно непредсказуемое и оттого опасное. И, к сожалению, не такое привлекательное, как в своём естественном виде. Последний факт наводил на Гусева тоску. Однако, находиться рядом и внимательно наблюдать за Серёгой Макар не перестал — чтобы не пропустить момент, когда Сыроежкин опять нормальным станет. А то он уже соскучился. Ну и всяких желающих поржать над чудиком на место надо было ставить, потому что какой бы Сыроега ни был временами чокнутый, он всё равно — его, Макара то есть.
Сыроежкин тем временем с непроницаемым лицом рассказывал и показывал решение задачи, с которой вчера феерично сел в лужу. В интегралах больше не путался, и привёл ещё два варианта решения — без них. Гусев с Таратаром от такого оба в осадок выпали и устроили Серёже «бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овации», которые подхватил весь класс.
На ИЗО решила выпендриться училка. С какого перепоя она погнала весь класс из кабинета рисования в холл первого этажа, Гусев так и не понял. Никто не понял на самом деле, но все послушно пошли. В общем-то это даже прикольно было — не за партами рисовать, а типа как настоящие художники, на пленэре. Пленэр был представлен искусственной голубой не то ёлочкой, не то сосёночкой средних размеров в кирпичной клумбе и облицованными под камень стенами самого холла.
— Ребята, сегодня у нас свободная тема. Рисуйте, кто что хочет, — благостно сообщила ученикам задание молоденькая фифа, по недоразумению носящее гордое звание «преподаватель черчения и изобразительного искусства» и уселась на стул под ёлку. Макар с Вовкой примостились рядышком с ней, на ступеньках лестницы. Остальные — кто где, но большинство как люди — на стульях. Гусев глянул на Сыроегу, с комфортом устроившегося в противоположном конце холла, потом на ёлку, вдохновился и стал рисовать картину под названием «Голубые ели». Стол, пара грязных тарелок, хлебные крошки, обрезки колбасы, огуречные жопки, ножи-вилки, пустые стаканы… Ну, а что? Сказано же — свободная тема, что хотите, то и рисуйте. Ну Макар и нарисовал стол после их с Серёгой совместной трапезы, если таковая когда-нибудь будет. Сам он, по крайней мере, очень этого хотел. Название картины, правда, Гусев решил в итоге оставить в тайне. Это личное, в конце концов.
Сыроежкин весь урок посматривал на Макара и что-то усиленно чиркал у себя на листе. Гусев грешным делом подумал даже, не его ли он рисует? Вообще, быть запечатлённым на чьём-нибудь холсте, Макар считал себя вполне достойным. Может, он и не Ален Делон, но за собой следил и был, что называется, стильным чуваком. И одежда, и прическа — всё это было тщательно продумано и подобрано, в том числе и нарочитая небрежность последней. Даже школьная форма не была ему помехой — Гусь, например, частенько носил под рубашку, острые края воротника которой выпускал поверх пиджака, черную водолазку, а в узкие, расклешенные книзу брюки продевал широкий кожаный ремень с двумя язычками. Больше в школе так никто не выделывался.
Но нарисовал Сыроежкин вовсе не Макара. Когда пришла пора сдаваться, и Серёжа протянул свой лист учительнице, все так и ахнули — на рисунке с фотографической точностью была изображена сама училка.