– Да чтобы земля под ними разверзлась, под нечестивцами гололобыми! – рявкнул кто-то из гостей. Остальные сочувственно зашумели. Описание беды, пережитой Брюховецким, невольно смягчило их гнев. Ну, ляпнул человек глупость, выпив лишку, с кем не случалось того греха…
– Продолжайте пане, прошу! – дрогнувшим голосом произнесла Елена.
– Я мысленно был готов к самому худшему. Увы, надеяться на то, что меня отпустят за выкуп, не приходилось. Хотя бы по той простой причине, что у меня нет богатой родни и друзей. Значит, меня ждала дорога в Крым, на невольничий рынок. Однако действительность превзошла самые худшие мои ожидания… – Брюховецкий сделал паузу, глотнул вина, освежая пересохшее от волнения горло.
Гости затаили дыхание.
– Ну же, пане! Что было потом? – нетерпеливо воскликнул кто-то.
– А потом Тугай-бей объявил мне, что отныне моим хозяином и полновластным властителем будет Хмельницкий, его союзник и побратим. И меня отвели в шатер к самозваному гетману! – продолжил рассказ молодой шляхтич.
Раздался общий потрясенный вздох.
– К этому дьяблову отродью?! – проскрежетал зубами Чаплинский.
– И как же пану удалось бежать?! Каким чудом он спасся?! – послышались голоса.
– Мне не пришлось бежать, панове! Хмельницкий даровал мне свободу.
Все дружно ахнули, уставившись на Брюховецкого, точно на привидение. Чаплинский инстинктивно отшатнулся, чуть не свалившись со стульчика.
– Да, панове! Не нужно на меня так смотреть, я в здравом уме, хвала Матке Бозке. Он так и сказал: сейчас пану дадут охранную грамоту, и он может идти куда угодно, на все четыре стороны. Я, не веря своим ушам, переспросил: безо всяких условий, без выкупа? И Хмельницкий ответил: да, безо всяких условий. Не скрою, я был потрясен до глубины души. Мне казалось, что это все происходит во сне. И тогда я сказал, что, если бы кто-то раньше попытался меня уверить, будто предводитель мятежников и подлых хлопов способен на такое благородство, я рассмеялся бы в лицо этому человеку! Вот тут Хмельницкий гневно нахмурился…
– О Езус! – не выдержав, Елена прижала ладони к щекам. Уж она-то хорошо знала, что Богдан, обычно спокойный и вежливый, страшен в гневе, если его разозлить по-настоящему.
– На бога, светлая пани, не нужно так волноваться! – улыбнулся Брюховецкий. – Все обошлось. Он всего лишь сказал мне: не подлых хлопов, а оскорбленных и униженных людей. Таких же людей, с такой же душой, как благородная шляхта!
Вот тут-то грянула настоящая буря. Пьяные паны, забыв о присутствии хозяйки, возбужденно зашумели, потрясая кулаками. Кто-то ударил по столешнице, да так, что подпрыгнула и жалобно зазвенела посуда.
– Хлопы – такие же люди?! Ишь чего выдумал!
– Подлый зрадник[9] совсем свихнулся!
– Правду говорили, что никакой не шляхтич он! Быдло!
– Да чтобы этому Хмелю…
– Шкуру сдерем с собаки! Заживо!
– И пан не плюнул в лицо этому самозванцу за такое оскорбление? Не высказал ему все, что про него думал? – перекрыл общий гвалт побагровевший Чаплинский.
Брюховецкий, спокойно выждав, пока наступит хоть какая-то тишина, ответил – вежливо, но с различимым лязгом в голосе:
– Плевать, проше пана, есть показатель невоспитанности и дурных манер, а я, хвала Езусу, все-таки шляхтич с кости и крови. Кроме того, Хмельницкий во многом прав. Ведь все люди – дети Божьи, созданные по Его образу и подобию…
Договорить ему не дали.
– Трус! – возопил Чаплинский, брызгая слюной. – Не шляхтич, а жалкий слизняк!
Возбужденный гомон, вспыхнувший снова, почти сразу же прекратился, наступила тишина – нехорошая, зловещая. До одурманенных винными парами гостей дошло, что были произнесены слова, вслед за которыми должны зазвенеть сабли и пролиться кровь.
Лицо Брюховецкого будто окаменело, только с большой силой пульсировала набухшая жилка на виске.
– Гостю негоже вызывать на поединок хозяина, даже такого грубого, как пан подстароста чигиринский, – четко, размеренно произнес он, уставившись прямо в глаза Чаплинскому взглядом, полным ледяного презрения. – К тому же я не хочу делать прекрасную пани вдовой, – последовал учтивый кивок в сторону Елены.
«Я буду только рада этому!» – страстно хотелось закричать женщине.
– Поэтому, если пан Данило возьмет обратно свои слова и извинится, я забуду оскорбление, нанесенное моему гонору. В противном случае… – рука Брюховецкого легла на эфес сабли.