Ведь, грубо говоря, термидор выпустил Бабёфа из тюрьмы и вверг в тюрьму Лорана!..
Правда, это слишком уж прямолинейно: в действительности Бабёф вышел из заключения ещё до переворота, а Лоран был арестован только семь с лишним месяцев спустя после захвата власти термидорианцами.
И тем не менее какое-то рациональное зерно в подобном рассуждении имелось. Несправедливый арест Бабёфа, долгое содержание в тюрьме, отказ Революционного правительства прийти к нему на помощь, толки и пересуды товарищей по заключению, действительные ошибки робеспьеровских властей — всё это должно было озлобить будущего трибуна, на какое-то время лишить его ясной исторической оценки. Он находился в длительном заключении, в тяжёлых условиях, стосковался по свободе, а демагоги-термидорианцы во весь голос кричали о своем свободолюбии и о «тиране» Робеспьере! Да ещё доверчивость Бабёфа ко всему, что казалось ему верным и справедливым, его способность на короткое время закрывать глаза и верить тому, чему верить хотелось. Правда, — и Лоран знал это — за подобным сном всегда следовало пробуждение, и пробуждение бывало ужасным для тех, кому доводилось обмануть трибуна. Но до этого ещё нужно было дожить, а пока…
Пока что Гракх Бабёф стал вдруг ярым врагом повергнутого правительства и его главы Максимильена Робеспьера.
Это нужно было понять, осмыслить и переварить.
Это требовало времени.
Теперь его много чаще, чем в предшествующие месяцы, видели в Королевском парке об руку с красивой дамой, теперь он снова коротал вечера в кафе «Тысяча колонн», прислушиваясь к спорам бельгийских демократов и иногда вставляя своё слово.
Он терпеливо ждал, пока мысль созреет и можно будет продолжать то, что считал главным делом оставшихся лет своей жизни.
Часть вторая
«…С этого времени всё было потеряно. Чтобы оправдать своё преступление, лица, содействовавшие контрреволюции 9 термидора, были вынуждены представить в искажённом виде принципы, поведение и добродетели своих жертв. Корыстолюбивые проповедники демократии и старые приверженцы аристократии пришли к соглашению. Отдельные голоса, напоминавшие о доктринах и институтах равенства, стали рассматриваться как непристойные вопли анархии, разбоя и терроризма…
Лишь только Революционное правительство перешло в руки приверженцев эгоизма, оно стало настоящим бичом общества. Его поспешная и ужасная деятельность, которую могла бы сделать законной только добродетель его руководителей и демократический дух их намерений, отныне становится не чем иным, как страшной тиранией и по цели и по форме. Она всё деморализовала; она вернула вновь роскошь, изнеженность нравов, хищничество; она растратила общественное достояние, извратила принципы революции, а всех, кто искренно и бескорыстно защищал её, отдала на растерзание её врагам… Отняв у народа надежду на справедливое законодательство, ввергнув его в неуверенность и упадок духа, люди, пришедшие к власти, замыслили вырвать у него последние остатки его суверенитета».
Нельзя не заметить: в оценке переворота 9 термидора и его последствий историограф Бабёфа был много ближе к истине, чем сам Бабёф. Правда, приведенные строки были написаны через тридцать лет после самих событий. Но, в отличие от своего героя, Лоран и раньше не осуждал якобинской диктатуры, всегда считая её высшей точкой Великой революции.
Много времени спустя другой историк[13] охарактеризует эпоху термидорианской реакции такими словами:
«…С этих пор закончился великий период Республики. Личное соперничество берёт верх над идеями. Общественное спасение исчезает, стушёвывается перед частными интересами или перед чувствами озлобления и пристрастия. Вместо политических деятелей на сцену выступают политиканы. Все государственные умы погибли. Их преемники, с жадностью оспаривающие власть друг у друга, так ничтожны, что не способны организовать вокруг себя прочное большинство. Их минутные успехи не имеют будущего. Они расталкивают друг друга, самым удивительным образом конкурируют один с другим, неожиданно меняют свои убеждения и мнения, лишь бы иметь успех в своих мелких делишках; и очень часто всё это делается в ущерб стране. Теперь внезапно прорвалось всё, что есть нечистого, разлагающегося и порочного в парламентарных режимах, когда их не оживляет и не сдерживает моральная дисциплина достойных управления руководителей или бдительность чуткого и организованного общественного мнения».
Но вся парадоксальность термидорианской контрреволюции состояла в том, что режиссеры и устроители её пропагандировали свое детище как новую революцию.
— Революция продолжается! — вопили они. — Изменник Робеспьер пытался остановить её победную поступь ради собственной диктатуры; он подрезал крылья свободе и топил республику в море крови; ревнивый к славе и власти, он немедленно устранял всякого, кто говорил ему правду или был талантливее его; он завидовал даже мёртвым — именно вследствие его злобной зависти прах Марата до сих пор не перенесён в Пантеон! Теперь со всем этим будет покончено. Справедливость восторжествует, диктатура уступит место демократии, люди получат свободу и безопасность — о чём же ещё остаётся мечтать?…
Подобные взгляды нельзя свести к одной демагогии, хотя для большинства термидорианцев — хищнической буржуазии дантоновского склада, покончившей с робеспьеристами ради экономического и политического господства, — то была демагогия чистейшей воды; но обманутое ими меньшинство — бывшие левые якобинцы, близкие к эбертистам члены двух главных комитетов Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа, Вадье и другие, иначе говоря, ревностные приверженцы Революционного правительства, искренно верили, что с падением Робеспьера революция может быть продолжена и углублена.
Так или иначе, но на первых порах эта грубая пропаганда имела несомненный успех. Она позволила ведущим термидорианцам укрепиться у власти, облегчила расправу с инакомыслящими, привлекла или, по крайней мере, нейтрализовала многих честных республиканцев, вселив в них какие-то надежды.
Нечуждым подобных надежд оказался вначале и Гракх Бабёф.
Лоран быстро пробежал только что написанные и исчерканные страницы.
Нет, он недаром потратил месяц, в течение которого не притрагивался к своей рукописи. Уяснение политической обстановки тех дней даёт ему возможность добавить кое-какие штрихи к пониманию тогдашнего настроя нового Гракха. Сегодня он представляет себе всё, как если бы шёл тогда бок о бок с Бабёфом. Да, сегодня он ясно видит, как следует начать новую часть…
…В один из жарких дней конца термидора II года Республики по улицам Парижа медленно брёл человек, который, вероятно, производил на встречных довольно странное впечатление. Потрёпанная одежда и манера держаться выдавали в нем провинциала-санкюлота. Длинные, плохо причёсанные волосы прикрывала старая широкополая шляпа. Лицо его, ещё молодое, но отмеченное следами тяжёлых забот, выражало одновременно и сосредоточенность и рассеянность. Он, казалось, внимательно присматривался к тому, что происходило вокруг, но был словно отрешён от увиденного, погрузившись в мир своих раздумий.
Провинциал выделялся в толпе нарядных и самодовольных обитателей фешенебельных кварталов.
Никогда ещё многоликая столица Франции не меняла своего облика так быстро и бурно, как в эти дни. Всего месяц назад жившая трудовыми буднями и революционными порывами, озабоченная борьбой с голодом и внутренним врагом, уважавшая бедность патриотов и презиравшая роскошь «подозрительных», вынужденных, скрывая свои богатства, рядиться в лохмотья, сегодня она из весталки вдруг превратилась в вакханку, сбросила скромные одежды добродетели, чтобы засверкать извлечёнными из тайных сундуков драгоценными камнями и давно забытыми шелками.
Провинциал, хотя не раз бывал и подолгу жил в революционном Париже, чувствовал себя как человек, попавший в чужую страну или в далёкое прошлое. Он не видел ныне ни так хорошо знакомых красных колпаков, ни народных патрулей, ни оживления у афиш и газетных киосков, ни братских трапез; вместо привычно звучавшего «ты» и такого близкого слова «гражданин» слух резали обращения дореволюционной поры — «месье» и «мадам». Вновь появились давно исчезнувшие блестящие кареты с лакеями на запятках, театры, забыв о спартанском целомудрии якобинской эпохи, анонсировали фривольные пьесы, ювелиры и дамские портные зазывали своими витринами богатых клиентов, а маленькие ресторанчики и кафе, вдруг открывшиеся повсюду, кишели прожигателями жизни и их разряженными подругами.