И правда, с первых же выпусков «Трибун народа» приобретает несколько иную окрашенность, нежели прежняя «Газета свободы печати». В 26-м номере, развивая мысль о «партии прав человека», журналист впервые отваживается пустить стрелу в своего недавнего «друга и единомышленника» Станислава Фрерона. Фрерон, оправдывая диктатуру термидорианцев, утверждал, что Конвент — это «суверен в миниатюре». Бабёф замечает, что рассуждать таким образом — значит подменять суверенитет народа самовластием его уполномоченных. Не отсюда ли идёт вся непоследовательность, несогласованность слов и действий нынешнего правительства? И не отсюда ли согласие Фрерона на чистку народных обществ, этот косвенный удар по Электоральному клубу? Впрочем, журналист пообещал в следующем номере более подробно разобрать все прегрешения бывшего «апостола свободы печати».
Несмотря на очевидную умеренность, этот выпад насторожил правых. Они решили не допустить выхода следующего номера. Это дело взял на себя Гюффруа, издатель газеты Бабёфа, друг и соратник Фрерона. Конфисковав часть тиража только что вышедшего 26-го номера, Гюффруа отказался от дальнейшего сотрудничества с Бабёфом. Разрыв он сопроводил декларацией, в которой посоветовал публицисту «соизмерять силу лекарства с нуждами больного» и не подавать «яд народных волнений в священном кубке прав человека».
И вот Кай Гракх снова на мели.
Он лишился издателя, типографии, сильных покровителей, средств к существованию — и всё это сразу, в один миг.
— Этот негодяй, — рассказывал он позднее Лорану, — в одном поступке совместил несколько преступлений. Он ответил предательством на моё братское доверие, он безнаказанно обокрал меня, присвоив весь доход от подписки и розничной продажи газеты, и главное — он дерзко обокрал элиту патриотов, нанёс убийственный удар родине, погасив факел, излучавший свет самой неопровержимой правды!..
Как обычно, в этих словах, несколько торжественных и напыщенных, было некоторое преувеличение, но суть дела говорила за себя: Гюффруа не только порвал со своим недавним сотрудником, но и подал соответствующий донос в Комитет общей безопасности, стремясь побыстрее упрятать публициста за решётку.
Но подобная коллизия, как и в дни былых неудач, ни в коей мере не обескураживает Бабёфа. Он чувствует свою правоту, и этого достаточно, чтобы не утерять боевой задор. Семья перетерпит — она терпела и не такое. А что касается издателя и средств, то он найдёт их: ведь у него остался Электоральный клуб, которому он недавно так помог. Что ж, теперь пусть клуб поможет ему. Правда, положение клуба осложняется. В довершение прежних бед термидорианцы арестовывают его председателя, честного патриота Легре, по нелепому обвинению, будто бы тот собирался «уничтожить Конвент». Тем более обязан он, Бабёф, выпустить свой очередной номер, в котором даст отповедь врагам сразу за все их подлости. А уж на то, чтобы издать этот номер, средства должны разыскать члены клуба.
И средства нашлись. 27-й номер «Трибуна народа», хотя и с некоторым опозданием, увидел свет,
Теперь Гракх Бабёф усиливает атаку.
Он выполняет свое обещание насчет Фрерона.
Встретившись с сестрой Марата, он даёт от её имени публикацию с целью пристыдить того, кто некогда называл себя «ближайшим учеником Друга народа». Нет, не так бы должен себя вести подлинный ученик Марата. Ибо сам Друг народа никогда не молчал в тяжёлое для патриотов время. Он выявлял и крушил врагов свободы, не беспокоясь о последствиях для своего благополучия, не заботясь о преследованиях, которые могут обрушиться на него. Фрерон — мнимый наследник великого трибуна. Фрерон, как и его соратник Тальен, когда-то кричавшие о справедливости и свободе, не проронят и слова в защиту Легре и электоральцев, оба они в равной мере ответственны за братоубийственную войну Конвента против народа. «Я ещё не обвиняю Фрерона, — многозначительно подытоживает публицист, — но я подозреваю его, вплоть до того, что даже склонен считать его главной опорой узурпаторов народного суверенитета».
Трудно выразиться яснее.
Отныне Бабёфу нечего ждать пощады от его бывших «друзей».
Номер был помечен 22 вандемьера (13 октября). В действительности он вышел несколькими днями позже. А за эти дни произошли весьма знаменательные события.
Как раз 22 вандемьера Комитет общей безопасности издал приказ об аресте Бабёфа. Правда, пока это был предупредительный залп холостыми: никто и не подумал арестовывать журналиста, ему просто советовали образумиться, приказ же вскоре был отменён.
После выхода 27-го номера, в котором Бабёф, не вняв предупреждению, объявлял войну всему Конвенту, положение изменилось. Тем более что одновременно он произнёс «подстрекательную» речь в Электоральном клубе.
Комитет общей безопасности принял новое постановление об аресте «ужасного человека», и Конвент одобрил эту меру.
Однако арестовать журналиста не удалось: он исчез.
Подобно тому как поступал Марат в подобных случаях, Гракх Бабёф ушёл в подполье.
Почти на два месяца задержался выход очередного номера его газеты. Но газета готовилась даже в те дни и часы, когда редактор её, меняя очередное убежище, чудом ускользал от очередного полицейского налёта.
Бабёф давно предвидел, что его ожидает. Ещё в сентябре, в № 4 «Газеты свободы печати», когда всё лично для него выглядело вполне благополучным, он писал:
«Если даже мне суждено будет, подобно Марату, долго не выходить из подвала, который я уже подготовил и в котором собрано всё моё оборудование — моя старая лампа, мой столик, мой стул и моя шкатулка…» и т. д.
Если даже…
Он знал, что это будет.
И всё же действительность оказалась много более суровой, чем он предполагал: заранее подготовленное убежище пропало втуне, ибо журналисту пришлось постоянно менять жильё, зачастую обходиться не только без стола и стула, но даже без матраца, и большей частью днём он ещё точно не знал, где преклонит голову нынешней ночью.
Да, тогда, в конце термидора, появившись в столице сразу после переворота, он многое увидел, но не всё разглядел. Теперь, часами бродя по Парижу в поисках пристанища, он всматривался и поражался.
Поздняя осень и зима III года Республики (1794–1795) были временем тяжёлых испытаний для обывателей и бедняков Парижа.
В первые дни фримера повалил густой снег. Резко похолодало. Замёрзли фонтаны, и Сена покрылась льдом. Старики утверждали, что не помнят столь суровой зимы. Говорили даже, будто она была самой суровой за всё столетие. Птицы замерзали на лету. Каждое утро полиция подбирала окоченевшие трупы нищих.
Холод сопутствовал голоду.
— Вы голодаете потому, — твердили беднякам, — что нарушена свобода обращения продуктов. Ликвидация максимума — принудительной таксы, быть может, и приведёт к кратковременному повышению цен, но зато потом…
Этого «потом» долго ждать не пришлось.
Максимум был отменён декретом от 4 нивоза (24 декабря).
Отмена максимума тотчас привела к резкому падению курса ассигнатов.
На рынках, правда, появились продукты, но купить их простой парижанин не мог: цены выросли в пять-десять раз.
Простой парижанин по-прежнему сидел на пайке.
Однако карточные нормы стали быстро уменьшаться, пайковый хлеб превратился в замазку, да и такого-то далеко не всегда хватало. Пришлось сократить потребление воды, за дровами ездить в Булонский или Верьерский леса либо платить по четыреста ливров за сажень.
Сражённые холодом и голодом, предместья словно вымерли. Лишь у булочных да бакалейных лавок в часы торговли теснились бледные и худые женщины; все остальные улицы и площади, где некогда плясали пёстрые толпы под звуки «Са ира» и «Карманьолы», ныне затихли и опустели.
А правительство?
Правительство не жалело средств на «компенсации» бывшим эмигрантам и «ссуды» богатым хищникам-предпринимателям, возлагая вину за голод и нужду на низвергнутый режим Робеспьера. Этим ограничивались заботы правительства о населении. У правительства были свои заботы.