У Лорана накопилось много материалов об этих гуриях нового рая.
Всего через полтора месяца после падения Робеспьера Колло д' Эрбуа говорил в Конвенте:
— Против нас злоумышляют в самых презренных местах, в грязных будуарах куртизанок, у вдов казнённых эмигрантов и среди самых отвратительных оргий обсуждают великие судьбы Республики…
Это был вопль души.
«Прелестницы» одолевали недалёких термидорианских политиков. Даже в зале заседаний Конвента они завели манеру усаживаться прямо на депутатские скамьи, и, чтобы бороться с этим, пришлось издавать специальный декрет.
«Прелестницами» или «мервейёзками»[19] стали называть парижанок термидорианской эпохи; разумеется, не всех парижанок, а лишь тех, которые держали светские салоны либо открыто торговали собой — между одними и другими большой разницы не было.
«Прелестницы» одевались на античный манер в лёгкие туники из прозрачных тканей, едва прикрывающие наготу. На головах у них красовались белокурые парики (последний крик моды), на ногах — греческие сандалии, высшим шиком считалось ходить босиком. Чрезмерная лёгкость одежды, учитывая суровость зимы III года, подчас вела к роковым последствиям, но это конечно же не могло остановить «мервейёзок» в их погоне за сверхмодным.
В эпоху термидорианского разгула женщина света стала предельно циничной: она, как никогда, стремилась r наслаждениям, к роскоши, к богатству и вовсе не старалась скрывать этого.
Афишируя свои желания, она стремилась как можно выгоднее себя продать, за деньги, за положение в обществе, за место в новой элите.
Многие члены Конвента, финансовые тузы, видные генералы и адмиралы, будучи не в силах противостоять приёмам «прелестниц», заводили новые семьи.
Бабёф писал в 29-м номере своей газеты:
«Французы! Вы опять под властью шлюх: всякие Помпадур, Дюбарри, Антуанетты возродились, и они правят вами, и им главным образом вы обязаны всеми обрушившимися на вас бедствиями и тем прискорбным движением вспять, которое убивает вашу революцию… Зачем продолжать умалчивать о том, что Тальен, Фрерон и Бентабол принимают решения о судьбах людей, безвольно возлежа на пуховиках и розах рядом с принцессами?…»
Сказано было зло и метко.
Удивительно метко.
Видный термидорианец Бентабол женился на бывшей принцессе Роган-Шабо; личный враг Робеспьера Ровер, оставив прежнюю семью, соединил свою судьбу с прекрасной маркизой Агу; Лагарп прочно попал в сеть вдовы графа Клермон-Тоннера; Мерлен из Тионвилля удовольствовался мадам Сольва из Оперы, а друг Дантона Лежандр утешился ласками мадам Конта из Французского театра.
Но особенно выразительной была история женитьбы Тальена.
В том же номере Бабёф писал:
«Не будет ли полезно, чтобы весь народ узнал, что законная супруга Друга граждан[20] есть дочь испанского Неккера, миллионера Кабаррюса, директора знаменитого банка Сен-Шарль?…»
Это была правда.
Тереза Кабаррюс в неполные шестнадцать лет вышла замуж за богача Фонтене, купившего себе титул маркиза. Через пять лет она развелась с первым мужем и после ряда бурных романов в 1793 году познакомилась с Тальеном, народным представителем в Бордо. Тальен, без памяти влюбившийся в красавицу Терезу, укрыл её от террора; но в Париже ей угрожала гильотина. Злые языки утверждали, что Тальен именно потому стал главным «режиссёром» термидорианского переворота, что не видел иного способа спасти свою милую.
Её недаром называли «божьей матерью термидора».
Выйдя из тюрьмы после падения Робеспьера, Тереза не сразу склонилась к мольбам любовника: замужество с ним было бы для нее мезальянсом, поскольку Тальен был сыном лакея. Только в нивозе III года она согласилась на гражданский брак.
Вскоре салон мадам Тальен затмил все другие парижские салоны.
Она жила в Ла Шомьер, где имела роскошный особняк, который скромно называла «своей хижиной». В «хижине» собирался цвет термидорианского общества. Именно здесь Бонапарт впервые встретил вдову аристократа-генерала, казнённого по приговору революции, Жозефину Богарне, которой суждено было стать императрицей французов…
Тальен был в восторге и от своей красавицы жены и от её «хижины»…
…Лоран не мог не улыбнуться, вспоминая о дальнейшей судьбе Тальена: бездарный комедиант быстро утратил политическое влияние, и тогда Тереза пинком ноги вышвырнула его из роскошных апартаментов, имея в виду новое замужество.
Он окончил свои дни нищим.
Больной, впавший в полную безвестность, он торговал старыми газетами и этим добывал гроши на хлеб…
Но это будет потом.
А пока, на III году Республики, Тальен был одним из самых видных деятелей Конвента, а его супруга держала скипетр первой законодательницы мод и самый блестящий из всех салонов Парижа,
Историк заметил по этому поводу! «…предоставленные самим себе, тальены, фрероны, бентаболы, баррасы, роверы, мерлены удовлетворялись бы тем, что составили бы себе состояние. Они не стали бы с ожесточением разрушать революционные учреждения, в которых они работали и которые они даже основывали. Они, может быть, не разнуздали бы индивидуальную месть. Но их толкали их жены, законные или незаконные…»[21]
Иначе говоря, ищи женщину.
Что касается Лорана, то он не мог полностью согласиться с подобным взглядом. У него были иные соображения относительно пружин, толкавших тальенов, фреронов и роверов. Но он и так слишком долго задержался на «инкруаяблях» и «прелестницах» — вряд ли они заслуживали этого в повести о Бабёфе. А может быть, впрочем, и заслуживали: недаром же трибун Гракх уделял им такое место на страницах своей газеты! Ибо этот удивительный человек быстро разглядел и понял всё, творившееся вокруг него; и поняв, пришел к мысли о неизбежности восстания.
И даже находясь в тюрьме, проводил эту мысль в жизнь.
Да, так оно и было.
Человек сидел за решёткой, в оковах и под замком, а мысль его на воле, в другом городе, руководила борцами, вела на бой.
Невероятно, но так было.
Это признавали участники событий.
Но самым бесспорным свидетельством этого явились сами события: в жерминале и прериале III года Республики (апрель-май 1795 года) прошли одна за другой две фазы именно того «мирного восстания», необходимость и неизбежность которого теоретически обосновал и к которому накануне своего ареста настоятельно призывал Гракх Бабёф.
Две основные идеи направляли парижских санкюлотов: протест против голода, душившего их при полном попустительстве термидорианских властей, и требование подлинного народного суверенитета, участия в управлении государством, что внушал им «Трибун народа» вот уже несколько месяцев кряду.
Именно поэтому на полотнищах, под которыми они шли к Конвенту 12 жерминаля (1 апреля), было написано: «Хлеба и конституции 1793 года!» Это означало: «Депутаты, уходите, уходите в компании со всеми угнетателями, что вы посадили вместо избранных нами должностных лиц!»
Эти лозунги были повторены и во время прериальского восстания.
Конечно, жерминаль и прериаль были вызваны не Бабёфом.
Их подготовили и стимулировали обстоятельства внутренней жизни страны.
Но Бабёф разглядел и осмыслил эти обстоятельства раньше и глубже, чем кто-либо другой; а разглядев и осмыслив — предсказал и в чём-то определил события.
К середине зимы III года полицейские чиновники в своих сводках стали отмечать новое явление: участившиеся случаи самоубийств.
В то время как во дворцах Барраса и Терезы Тальен пышные приёмы сменялись балами и оргиями, предместья Парижа, сжираемые голодом и холодом, всё глубже погружались в отчаяние; не видя выхода, бедняки убивали своих детей, а затем и сами кончали счёты с жизнью.
С этой проклятой жизнью…
Разрушая по частям здание Революционного правительства, термидорианцы уничтожали один за другим институты, созданные некогда якобинцами в их борьбе с голодом.