…Они собирались по вечерам в углу общей камеры, когда надзиратели, гремя ключами и делая вид, будто ничего не замечают, разбредались по своим каморкам. Требовалось лишь одно: не слишком шуметь. Впрочем, когда, устав от споров, арестанты затягивали свою любимую песню, это тоже весьма мало тревожило сонных «блюстителей порядка».
Первым делом друзья доставали из карманов заботливо припрятанные огарки сальных свечей, полученные с воли; укрепив на столе такой огарок, можно было нечто прочитать и нечто написать; правда, для этого нужно было обладать превосходным зрением, но все они, люди молодые, не жаловались на глаза и не носили очков, наподобие «инкруаяблей».
Они читали последние новости, горячо обсуждали их, они писали свои декларации и требования к властям и призывы к народу.
И расходились только под утро, когда ноги, затекшие от долгого стояния, властно требовали покоя, глаза начинали слипаться, а речи, потеряв недавнюю запальчивость, звучали неубедительно и вяло.
О чем спорили в Плесси? Что было главным предметом дискуссий?
В первую очередь — новая конституция.
Спорили о частностях, но заключение было общим; всем представлялось ясным, что суть новой конституции резюмируется в словах: сохранение богатства и нищеты.
«Негодование, — писал Лоран, — но отнюдь не удивление вызвала дерзость, с которой тогдашние вожаки осмелились нарушить торжественно выраженную волю суверенного народа, как и их собственные недавние обещания. Конституция 1793 года была бесстыдно оклеветана, и доктрина равенства отдана на поругание при помощи самых ужасных софизмов теми самыми людьми, которые ещё недавно превозносили её справедливость. Заключённые республиканцы направили в первичные собрания многочисленные протесты против принятого Конвентом проекта, однако их пример не нашёл единодушного подражания у тех, кто в то время приписывал себе честь называться демократами».
Когда собирались в более узком кругу, естественно, речь заходила о материях более опасных и сокровенных: о грядущей борьбе и о Великом плане Бабёфа.
Трибун развивал свои замыслы, пояснял их, отвечал на вопросы, а молодой Жюльен делал необходимые записи.
Сколько здесь было переговорено! Если бы собрать всё воедино, вероятно, получился бы толстенный том. Конечно, много было и пустого, поверхностного, многое забылось, но кое-что прочно врезалось в память.
Как-то, уже под утро, когда они остались всего вчетвером или впятером, Лоран задал Бабёфу давно мучивший вопрос:
— Как ты думаешь, с чего начнется главное дело? Бабёф насторожился.
— Ты имеешь в виду восстание?
— Разумеется.
Он долго молчал,
— Видишь ли, — наконец медленно начал он, — мне кажется, об этом говорить рано. До этого ещё надо дожить. Но всё же могу поделиться своими соображениями… Ты никогда не задумывался о Вандее?
Лоран удивился.
— О Вандее? О роялистско-католическом мятеже? Но при чём здесь Вандея?
Бабёф улыбнулся.
— Не спеши. Контрреволюционный вандейский мятеж, эта постоянная заноза в теле Республики, многому учит. Обрати внимание: мятеж вспыхнул весной девяносто третьего года в небольшом, ограниченном районе, и, казалось, подавить его можно было за неделю-другую. Он не подавлен и по сей день. Мало того. Он постепенно охватил весь запад, и ныне наши славные правители, отчаявшись разбить мятежников, идут на переговоры с ними, как с равной державой!
— Ну и что же?
— Ты ещё не понял? Заметь: вандейский мятеж невероятно плохо организован; практически у него нет руководства — его вожаки постоянно ссорятся, едва не дерутся друг с другом, и каждый тянет в свою сторону. У него нет твёрдой почвы. И тем не менее… А представь себе, что мятежники были бы едины, сплочены, действовали по чёткому плану, с использованием всех внутренних ресурсов… Что было бы тогда?
Лоран пожал плечами.
— Тогда, — продолжал Бабёф, — если бы всё обстояло именно так, как я описал, вряд ли республика в каком бы то ни было виде существовала сегодня…
Лоран с нескрываемым удивлением смотрел на трибуна. Тот по-прежнему улыбался.
— Ты считаешь меня рехнувшимся? Думаешь, ночные бдения притупили мой разум? Ошибаешься, они обострили его. Почему бы нам, революционерам, не позаимствовать у врага то, что можно против него и направить? Почему бы нам не попытаться создать «плебейскую Вандею»?
— Плебейскую Вандею?
— Ну да, именно так. Понимаешь, поднять восстание в центре и выиграть битву сразу, с одного удара, — это необыкновенно привлекательно. Такой выигрыш незамедлительно сделал бы нас хозяевами положения во всей стране. Но этот путь таит немалые опасности: если потерпим поражение, оно окажется смертельным. Однако что мешает нам начать общее дело где-то в одном небольшом районе, где состояние умов наиболее благоприятствует нам? Укрепившись в этом районе, мы без большого труда сумели бы распространить своё влияние и шире; наши сторонники с энтузиазмом встретили бы введение новых институтов; население соседних территорий, увлечённое благами наших мер, не замедлило бы их поддержать и разнести молву о них дальше. Так постепенно наша «Вандея», расширяясь от селения к селению, от области к области, росла бы с той быстротой, которая необходима, чтобы не поставить под угрозу полноту и прочность успеха. Завоёвывая новые и новые территории, ставя на них временную администрацию и осуществляя главные принципы равенства, мы в конечном итоге приобщили бы к ним всю страну. Надеюсь, теперь ты понял, что такое «плебейская Вандея»?
Лоран молчал. Он был потрясён.
— Впрочем, — заключил Бабёф, — это всего лишь один из возможных вариантов. Повторяю, говорить об этом пока рано. Предстоит колоссальная предварительная работа…
…Именно в это утро Лоран понял, с каким необыкновенным человеком свела его судьба. А несколько дней спустя он ещё более убедился в этом; он увидел, как чутко воспринимает его новый друг малейшее изменение политической обстановки, как мастерски меняет он тактику борьбы в зависимости от хода событий.
Роялисты наглели. Повсюду открыто толковали о восстановлении монархии, о призвании во Францию Людовика XVIII, брата казнённого короля. «Кажется, Конвенту не осталось ничего другого, как провозгласить королевскую власть», — писала ещё в прериале правительственная газета «Монитёр».
Но термидорианская буржуазия не желала королевской власти. Новые собственники прекрасно понимали, что Людовик XVIII приведёт с собой толпы жадных аристократов-эмигрантов, которые потребуют возвращения своих конфискованных поместий; а поместья-то за годы революции перешли в другие руки, как раз в руки новой буржуазии, не имевшей ни малейшего желания их возвращать!
9 мессидора (27 июня) роялисты, субсидируемые английским правительством, попытались высадить десант в Бретани, на полуострове Киберон. Только своевременная контроперация, мастерски проведённая молодым республиканским генералом Гошем, сняла угрозу новой интервенции.
Киберон заставил термидорианцев насторожиться.
Конвент ввёл ряд мер против эмигрантов и контрреволюционного духовенства. Были приостановлены репрессии против якобинцев-демократов, их даже допустили к участию в выборах.
Но было поздно.
27 фрюктидора (17 сентября) вспыхнул роялистский мятеж в Дрё; 9 вандемьера IV года (1 октября) он перекинулся на Шатонеф; одна из столичных секций тотчас призвала сторонников монархии к оружию; 11 вандемьера (3 октября) её поддержали ещё шесть секций; на следующий день к мятежникам примкнули вооружённые силы столицы во главе с генералом Мену. Мятеж быстро охватил две трети Парижа.
День 12 вандемьера (4 октября) в тюрьме Плесси прошёл в большой тревоге. С раннего утра заключённые слышали звуки набата; по временам раздавался какой-то непонятный гул. Тюремные надзиратели, словно забыв о недавнем либерализме, превратились в цепных собак: никаких газет, никакой связи с волей, никаких сборищ!..