Что касается последнего запрета, то арестованные патриоты им пренебрегли; и правда, как можно было оставаться разобщёнными в столь угрожающей обстановке! Ходили слухи, что поднялись роялисты, что Конвент окружён, что вскоре начнется «очистка» тюрем…
К вечеру тревога усилилась. Набат продолжал гудеть. Мрачное отчаяние овладело кое-кем из заключённых. Ещё недавно шумные и голосистые, они вдруг смолкли и ушли в себя. Мрак и давящая тишина спустились на тюрьму Плесси.
И тогда заговорил Гракх Бабёф. Он начал тихо, спокойно, но затем повысил голос, в речи его появились повелительные нотки, и — поразительное дело! — по мере того как он говорил, все страхи окружающих словно бы стали испаряться, другим передалась его уверенность, они уповали на него и готовы были слушаться каждого его слова.
— Друзья! — говорил Бабёф. — Все мы вправе испытывать живейшую тревогу; хотя нам и неизвестны подробности, но ясно, что национальному представительству грозит опасность, что под угрозой дело революции и, бытьможет, часы республики сочтены. В эти часы мы не можем и не должны сидеть сложа руки. Мы обязаны внести свою лепту в дело спасения республики…
— Но как это сделать? — робко спросил кто-то.
— Очень просто. Если Конвенту грозит опасность — сплотимся вокруг него, соорудим защитный вал из своих тел, чтобы сражаться, умереть или победить рядом с народными представителями!
— Позволь, — воскликнул Жермен, — но ведь ещё позавчера мы обдумывали, как восстать против этих «народных представителей», против их тирании!
Бабёф нетерпеливо тряхнул головой.
— То было позавчера, а сегодня положение изменилось. Из двух зол выбирают меньшее. Если не сплотятся все силы республиканцев — хороших и плохих, — роялизм захлестнет нас, республика погибнет, и дело Равенства вернётся к исходной точке времён старого порядка. Этого допустить нельзя!
— Но как мы-то, беспомощные арестанты, можем не допустить этого? — спросил Бертран.
— Мы не так уж беспомощны, как ты думаешь. Следует немедленно послать делегацию к начальнику тюрьмы, внушить ему мысль о небывалой серьёзности положения. Пусть он отправит, скажем, троих из нас в сопровождении конвоя в правительственные комитеты, и мы сможем убедить их в нашей доброй воле помочь им в спасении республики.
— Наши правители не пойдут на это.
— Пойдут, ибо им некуда деваться, ибо они прекрасно понимают, что гибель республики станет и их гибелью. А мы дадим слово, что по выполнении своей миссии возвратимся обратно в тюрьму!
Кто-то иронически спросил:
— И действительно возвратимся?
— Там будет видно, — усмехнулся Бабёф. — А пока главное — используя ситуацию, добиться хотя бы временного освобождения, чтобы помочь революции.
Лоран схватил оратора за руку.
— Садись и всё, что ты только что изложил, предай бумаге: это и будет заявление начальнику тюрьмы. Затем выделим делегатов. Думаю, что дело это не совсем безнадёжно…
Днем 13 вандемьера делегация — Бабёф, Жюльен и Тюрро — в сопровождении надзирателей направилась в канцелярию.
Начальник тюрьмы Али и сам казался встревоженным. Он принял делегатов довольно милостиво, и, казалось, можно было ожидать, что ходатайство их не будет отвергнуто.
Они вернулись воодушевлённые. Общее настроение изменилось, и уже ни набат, ни звуки выстрелов не волновали, как накануне.
К вечеру вдруг всё смолкло.
Полная тишина, наступившая столь внезапно, испугала ещё сильнее, чем недавняя канонада. Опять все взоры обратились к Бабёфу. Среди ночи, не в силах дольше терпеть неизвестность, заключённые снова отправили троих уполномоченных к начальнику тюрьмы.
На этот раз гражданин Али принял их совершенно иначе. Недовольный, что его подняли с постели, он, сверх того, по-видимому, имел информацию, которая позволила ему не стесняться с «делегатами».
— Довольно! — крикнул он. — Не пытайтесь втянуть меня в ваш заговор. Вы явные бунтовщики, — добавил он, указывая на Бабёфа и Жюльена, — и клянусь, я доложу о вас властям…
Вернувшись в камеру, Бабёф составил новое заявление, на этот раз обращаясь непосредственно к «отцам-сенаторам».
Заявление было написано рано утром 14-го.
А днём стало ясно, что в нём нет больше надобности.
Бабёф знал, что делает, когда призывал к объединению всех республиканцев против опасности реставрации монархии. Об этом же под угрозой разрастающегося роялистского мятежа задумались и сами термидорианцы. Во всяком случае, уже 12 вандемьера они принялись вооружать тех, кого так недавно разоружали и преследовали, — бывших «террористов». Из демократов-якобинцев были сформированы три батальона «патриотов 1789 года». Быть может, если бы мятеж продолжал развиваться, они бы и пошли на предложение трибуна Гракха. Но как раз 13 вандемьера в ходе событий наметился перелом.
Ещё накануне Конвент создал комиссию по организации борьбы с мятежом, во главе которой был поставлен Баррас. На рассвете 13-го Баррас обратился за помощью к нескольким республиканским генералам, в том числе к Наполеону Бонапарту. Бонапарт был весьма опытен в применении артиллерии: это было его прямое ремесло. Несколько залпов картечи произвели смятение в рядах мятежников. И хотя их было не менее двадцати тысяч, в течение дня они оказались рассеянными и уничтоженными, а Бонапарт в честь своей победы получил прозвище «генерала 13-го вандемьера».
Опасность, от которой термидорианцы столь счастливо избавились, как бы оживила в членах Конвента республиканские чувства. Несколько правых депутатов было арестовано, а не кто иной, как сам Фрерон, отправился на юг для ликвидации белого террора.
«Инкруаябли» и «мюскадены» временно сошли со сцены.
Правда, выборы, начавшиеся 20 вандемьера (12 октября), принесли очевидную победу ультраправым группировкам, возглавляемым католиками и тайными роялистами; даже «герои термидора» Фрерон и Тальен (слишком «левые»!) потерпели поражение у избирательных урн.
И всё же, прежде чем разойтись под крики «Да здравствует Республика!», депутаты термидорианского Конвента в день своего самороспуска 4 брюмера IV года (26 октября 1795 года) успели издать декрет об амнистии, освободивший из парижских и иных тюрем всех единомышленников и союзников Бабёфа.
Сам трибун Гракх вышел из заключения ещё раньше: приказ о его освобождении был подписан 26 вандемьера (18 октября).
Итак, вот она наконец, желанная и долгожданная свобода. Теперь от раздумий и слов можно было переходить к делу: к выполнению его Великого плана.
Бабёф с наслаждением вздохнул; то был вздох облегчения и радости.
И его биограф через тридцать лет именно на этом месте своего писания испустил глубокий вздох облегчения: отныне всё самое трудное для него осталось позади. Отныне он мог с лёгким сердцем живописать как очевидец и участник, а это было и много проще, и значительно интереснее.
Часть третья
В Брюсселе, на тихой улице Мадлен, в небольшом доме, скромно притаилось издательство, на которое никто из прохожих никогда не обратил бы внимания. Маленькая мраморная дощечка у двери совершенно растрескалась, а позолота букв Libraire romantique,[24] вымытая дождями, почти исчезла. Это и понятно: дела издательства шли неважно, и господину директору было, как говорится, «не до жиру».
Сюда-то по совету всезнающего де Поттера и постучался однажды Лоран.
После неудачной попытки обращения к французским властям он понял, что думать о возвращении в Париж в ближайшее время не приходится. В том, что книга его скоро будет закончена, теперь он не сомневался. Но завершить труд многих дней и бессонных ночей, не зная, увидит ли он свет, автор не мог — ему страстно хотелось быть уверенным, что дело его не пропадёт даром, что миллионы людей узнают правду о Бабёфе. Вот поэтому-то он и вступил в переговоры с директором «Либрер романтик».
Переговоры закончились успешно. Господин директор не был чужд веяний времени. Он чувствовал настроение общества, он, как и большинство бельгийцев, чувствовал приближение революции и поэтому знал: книга подобного рода будет иметь успех.