Потом они начали прозревать. Ложа «Искренних друзей» была запрещена (без излишнего шума и арестов!), но тотчас возобновила свою деятельность под новым именем — она стала называться «Треугольником», установила связь с другими ячейками «филадельфов» и отправила Марата и Лекурба в Париж для участия в антиправительственном восстании…
Наступил 1812 год. Наполеон увяз в России, утратив на её бесконечных просторах ореол былой непобедимости. Момент для нанесения удара казался особенно удачным. Все звенья между Женевой и Парижем замкнулись. Лоран уже паковал чемоданы, собираясь в столицу, как вдруг пришло известие, что всё сорвалось буквально на шаг от достижения цели… Глава филадельфов генерал Мале, взявший на себя проведение главной операции, не смог успешно довести её до конца. Мале схватили. Он и смельчаки, действовавшие вместе с ним, были расстреляны. А Лорану предписали немедленно покинуть Женеву ради ссылки «в более подходящее место»…
Он вздохнул и закрыл тетрадь.
Тогда с Наполеоном управились без него. Поход в Россию сломал хребет империи. Но демократической республики патриотам так и не удалось дождаться. Вместо конституции 1793 года на свет божий выплыла куцая «хартия». Опираясь на штыки союзников, в Париж торжественно вступил Людовик XVIII. Именно поэтому в те дни Лоран, как и многие другие якобинцы, в чём-то переосмыслил отношение к низложенному императору. Когда Наполеон бежал с острова Эльбы и бросил французам свои обнадёживающие призывы и обещания, Лоран, выбирая из двух зол меньшее и втайне надеясь на «перевоспитание» бывшего якобинского генерала, решил вступить с ним в переписку. Он просил о разрешении вернуться «на священную почву Франции», желая занять место в строю боровшихся с «тиранией Бурбонов». Ответа на письмо он не получил, поскольку «сто дней» окончились раньше, нежели Наполеон принял решение по этому вопросу…
Лоран положил тетрадь обратно на полку.
Нет, не с Бонапартом он шёл бок о бок в прекрасную пору своей жизни.
Не с Бонапартом, а с Робеспьером,
Он взял чистый лист бумаги и написал?
«На этого знаменитого мученика во имя равенства так много клеветали, что долг каждого честного писателя посвятить свое перо тому, чтобы восстановить добрую память о нём».
Эти слова родились сами собой, как только он подумал о Робеспьере. И чему бы ни была посвящена его будущая книга, кто бы ни оказался её главным героем, слова эти все равно войдут в неё. Обязательно войдут.
В дни, когда жажда приобретательства охватила столь многих, когда бывшие чиновники, адвокаты парламента, мелкие рантье и провинциальные лавочники спешили урвать свою долю в наследии повергнутых аристократов, когда точно грибы после дождя вылезали новые богачи, так же гнувшие в бараний рог санкюлотов, как это делали их титулованные предшественники, в Конвенте лишь один Робеспьер осмелился сказать:
— Право собственности, как и все другие права, ограничено обязанностью уважать права других людей… Оно не может наносить ущерба безопасности, свободе, существованию и собственности нам подобных…
Не в этих ли словах таилось зерно Равенства, взращенное затем Гракхом Бабёфом?…
Максимильен Робеспьер высказал идеи, до которых в его время не доходил ни один политический деятель. Он не только поставил границы праву собственности, но и потребовал искоренения нищеты, введения прогрессивного налога, всеобщего участия в создании законов, образования для всех граждан, права на сопротивление гнёту. Это были настолько смелые требования, что даже якобинский Конвент не решился их утвердить, и в своем законченном виде демократическая конституция 1793 года оказалась всё же слабее «Декларации прав» Робеспьера…
Моральная безупречность… Мужество… Скромность… Редкое бескорыстие… Он, Лоран, хорошо знал эти черты Неподкупного, ибо в прекрасную пору своей жизни был близок с ним и Робеспьер делился с Лораном самыми сокровенными мыслями и планами; часами по ночам беседовали они при свете коптящей лампы в крошечной комнатушке во втором этаже дома на улице Сент-Оноре… Да, именно в эти месяцы девяносто третьего года, вновь оказавшись в Париже, Лоран сблизился с Робеспьером, сблизился настолько, что стал одним из немногих завсегдатаев дома Дюпле.
С той поры прошли тридцать два года, но он помнил всё так, будто это происходило вчера. И здесь для освежения памяти не требовались заветные тетради; достаточно было закрыть глаза, и он видел всё снова, видел точно таким же, каким оно представилось впервые в ту долгую осеннюю ночь 1793 года…
…Когда он вошёл в гостиную, свет нескольких ламп после мрака улицы показался ослепительным. Комната была обставлена добротной мебелью, в креслах, обитых бордовым утрехтским велюром, сидели несколько человек — мужчин и женщин, а прямо против двери висел портрет Неподкупного во весь рост. Сам Неподкупный стоял, прислонясь спиной к клавесину, и читал вслух какую-то книгу, Робеспьер был воодушевлён. Он проникновенно декламировал, помогая речи энергичным жестом правой руки, и его маленькая, хрупкая фигурка казалась почти величественной… Заметив Лорана, он отбросил книгу, извинился перед обществом и сказал: — Поднимемся ко мне.
После этого Лоран неоднократно бывал в гостиной дома № 366 и подолгу играл на клавесине, к удовольствию присутствующих, подружился с ними, а кое с кем из них состоял в переписке и по сию пору. Квартирный же хозяин Робеспьера, Морис Дюпле, со своим сыном позднее участвовал в заговоре Бабёфа и был арестован вместе с другими… Но это произошло уже много позднее. А пока, в девяносто третьем, никто из них ещё ничего не знал ни о Бабёфе, ни о его будущем заговоре — все они были честными якобинцами, горячими патриотами, мечтавшими раз и навсегда покончить с внутренними и внешними врагами Республики и построить новое общество всеобщего счастья.
Именно всеобщее счастье и явилось первой темой их оживлённого разговора там, во втором этаже дома Дюпле, в маленькой каморке, при тусклом свете чадящей лампы, там, где в течение многих месяцев рождались бессмертные речи Неподкупного, которым было суждено потрясти души тысяч и тысяч простых людей…
— Мир изменился! — восторженно констатировал Робеспьер с трибуны Конвента. — Он должен измениться ещё больше!..
Но большего санкюлоты не дождались. После термидора революция сорвалась и покатилась в пропасть. Великий знаток человеческих душ, Неподкупный не разглядел существа людей, окружавших его, подобных Вадье или Бареру; а может быть, разглядел, но ничего не предпринял; а может быть, и разглядел, и пытался предпринять, но слишком поздно…
Лорану не довелось присутствовать при развязке драмы — в то время он уже действовал как комиссар Конвента в Онелье. Но если бы он остался в Париже, то наверняка оказался бы в одних рядах с Робеспьером, Сен-Жюстом, Кутоном и другими — с теми, чьи головы скатились под ножом гильотины после роковых событий 9 термидора.
А потом началась кампания клеветы.
Кампания длительная и упорная.
Враги не только физически истребили Неподкупного — им нужно было уничтожить память о нём, вытравить эту память из сердец людей, превратив бескорыстного борца за идею в резонёрствующего себялюбца, отвратительного тирана, бездушного кровопийцу. И они добились этого.
Используя всё — трибуну Конвента и клубов, продажную прессу, литературу и театр, эти тальены, фрероны, баррасы и сиейсы дурачили честных людей, оболванивали их, уверяя на разные лады, что революция продолжается. что её конечная цель — всеобщее счастье — ужене за горами и что уничтожение «злодея Робеспьера» лишь ускорит конечное торжество свободы, демократии и братства.
На первых порах даже самые дальновидные патриоты откликнулись на эту пропаганду.
Даже сам Гракх Бабёф поддался всеобщему упоению. Правда, через несколько месяцев тот же Гракх Бабёф каялся в одном из своих писем:
«Ныне я чистосердечно признаю, что упрекаю себя втом, что некогда чернил и Революционное правительство и Робеспьера, и Сен-Жюста, и других. Я полагаю, что эти люди сами по себе стоили больше, чем все остальные революционеры, вместе взятые…»