Эти песни, впервые исполненные Софи Лапьер в кафе Кретьена, тут же подхватывались и разносились по городу, вызывая растерянность полиции и тайных соглядатаев Директории…
В конце жерминаля IV года могло показаться, что во Франции существуют одновременно два правительства.
Одно заседало во дворце, другое — в подполье.
Одно имело к своим услугам аппарат чиновников, армию, полицию, тюрьмы; главной опорой другого было общественное мнение.
Одно, бывшее во всеоружии, трепетало от страха; другое, вооружённое лишь правотой своего дела и надеждами, отличалось бесстрашием.
Одно защищало интересы крупных собственников — новых помещиков, промышленников, богатых рантье, финансистов, негоциантов; другое взяло на себя заботу о бедняках.
Первое называлось Исполнительной директорией или просто Директорией; второе стало известно патриотам под именем Тайной директории или Директории общественного спасения.
Две Директории, словно два утёса, стояли друг против друга, грозя обвалиться и под своей массой похоронить останки противника.
Так представлял себе дело Гракх Бабёф; так казалось и его восторженным приверженцам.
Ныне, тридцать лет спустя, биограф Бабёфа понимал, что всё обстояло не совсем так: заговорщики, чрезмерно увлечённые своей мечтой и слишком ободрённые своими первыми успехами, преувеличивали свои возможности.
И тем не менее дело зашло действительно слишком далеко, чтобы считать его, как кое-кто думал, «фантазией нескольких не в меру разгорячённых голов».
Дело было достаточно серьёзным.
Правительство Директории было крайне обеспокоено происходившим в столице.
Толком никто не знал ничего, но все чувствовали: что-то готовится.
И главное — правители во всём угадывали руку неуловимого Бабёфа, повсюду видели его характерный почерк. А с конца жерминаля сообщения полицейских агентов запестрели его ненавистным именем.
«…В Антуанском предместье собралась большая толпа вокруг афиши, озаглавленной «Анализ доктрины Бабёфа». Рядом та же афиша, но мелкого формата читалась какой-то женщиной, у которой она не без труда была отобрана нашим человеком…»
«…«Анализ доктрины Бабёфа» читается под аплодисменты слушателей, преимущественно рабочих; прокламация эта оживлённо обсуждалась в течение вчерашнего дня, новые экземпляры были вывешены сегодня ночью…»
«…В кафе распевают некую «Песнь предместий»; на рынках находят всё новые экземпляры «Анализа доктрины Бабёфа»…»
Имя Бабёфа с надеждой произносилось и в армии, а Полицейский легион, ведавший охраной Законодательного корпуса, был настолько распропагандирован агентами Равных, что в рядах его прямо говорилось о неизбежности и благодетельности государственного переворота.
В ответ на пропаганду бабувистов правительство пыталось оглушить народ контрпропагандой.
25 жерминаля (14 апреля) один из директоров, Ларевельер, составил прокламацию, которая была разослана по всей Франции. Заговорщики обвинялись в том, что они «хотят провести в жизнь ужасный кодекс 1793 года, осуществить раздел собственности, даже самых мелких хозяйств», и будут добиваться этого, «вновь воздвигнув эшафоты». Конечно же господин директор утверждал, что «дезорганизаторы» подкуплены «английским золотом».
В различных правительственных листовках, смешивая все термины и понятия, бабувистов величали то «анархистами», то «террористами», то «робеспьеристами», то «маратистами», то «прериалистами», а то и более общими понятиями, как «крайние» или «исключительные».
Вся эта путаница свидетельствовала о растерянности правительства и отсутствии у него чётких ориентиров.
Но вот что характерно: вместо того чтобы повредить Тайной директории, эта неуклюжая контрпропаганда принесла ей только пользу, популяризируя заговор в широких слоях народа и создавая новых приверженцев Равенства!..
Заговорщики знали: в самом правительстве отсутствует единство, и эта разобщённость директоров должна сыграть им на руку.
И правда, перед лицом угрожающих симптомов Директория не обнаружила сплоченности.
Сибарит Баррас, недавно воочию убедившийся в ярости и размахе вандемьерского мятежа роялистов и отнюдь не желавший терять свое огромное состояние, приобретённое за годы революции, явно кокетничал с патриотическими кругами и призывал щадить «заблуждающихся революционеров». Баррас возглавил внушительную группу бывших термидорианцев, в состав которой входили Фрерон, Тальен и Лежандр и которую Буонарроти окрестил «фальшивыми друзьями Равенства» или «воинствующими эгоистами». К этой «клике» был близок и директор Ребель, имевший репутацию «человека дела», опасавшийся в равной мере угрозы справа и слева и трепетавший перед роялистами не меньше, чем перед Равными. Все эти политики не проявляли склонности к экстренным мерам, предпочитая выжидать.
Однако Карно, подчинивший своей воле двух оставшихся директоров — Ларевельера и Летурнера, — с самого начала занял непримиримую позицию по отношению к «анархистам». Помимо своего обычного стремления к «порядку и дисциплине», помимо того, что программа Равных была ненавистна ему с чисто социальной точки зрения, немалую роль здесь играло и то обстоятельство, что этот бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения, некогда вместе с Неподкупным ответственный за «крайности» якобинского террора, всеми силами стремился избавиться от своего «предосудительного» прошлого, за которое его совсем недавно могли бы, подобно Бийо-Варенну и Колло д'Эрбуа, сослать в Гвиану, если бы не его реноме «организатора побед». Он знал, что демократы возлагали на него известные надежды; Лепелетье писал ему, что от него ждут восстановления конституции 1793 года; и это ещё больше подогревало его ярость.
Карно сумел убедить нерешительных и склонить правительство к жёсткому курсу. Утверждая, что следует не ждать, но действовать, он же подсказал и методы борьбы, предложив свалить в одну кучу «правых» и «левых» как мятежников, стремящихся к ниспровержению республики и реставрации монархии.
Опираясь на эту «доктрину Карно», Директория решила нанести удар первой.
Она дала отставку министру полиции, показавшемуся Карно слишком либеральным, и заменила его более «твёрдым» человеком.
Она вывела из Парижа ненадёжные воинские части.
Она выступила с обращением к Законодательному корпусу, в котором демократы квалифицировались как «враги республики, добивающиеся личного обогащения и восстановления тирании».
Законодатели поддержали инициативу.
27 жерминаля (16 апреля) оба Совета приняли декрет, живо напомнивший парижанам пресловутый «военный закон» Учредительного собрания: для всех, кто будет подстрекать к «восстановлению королевской власти или конституции 1793 года… или к грабежу и разделу собственности под именем аграрного закона», устанавливалась смертная казнь.
Так Директория завершила свою трансформацию: отныне борьба за демократическую конституцию приравнивалась к попытке восстановить монархию, как преступление, караемое смертью…
Однако директор Баррас, не убеждённый аргументами и действиями Карно, решил вести свою собственную игру.
30 жерминаля (19 апреля) Жермен явился на заседание Тайной директории и сообщил следующее.
Сегодня Баррас пригласил его к себе. Между ними состоялся весьма конфиденциальный разговор. Директор сначала думал вытянуть из своего собеседника истинные замыслы Равных, угрожал ему призраком роялизма и пытался переманить на свою сторону; затем, не преуспев во всём этом, вдруг перешёл на фамильярный тон и стал делать прозрачные намеки на то, что он вовсе не враг Равных и, при известных условиях, готов поддержать их деятельность. Жермен не стал допытываться до существа этих условий и покинул кабинет директора с ощущением, что Баррас крайне обеспокоен и стремится на всякий случай выгородить себя в глазах сторонников Бабёфа.