— Но ведь они все же были освобождены? — спросил де Поттер после паузы.
— Не так скоро и не так просто, — ответил Лоран. — Потребовались новые напоминания и новые петиции… Консулы, в то время стремившиеся доказать общественности свои республиканизм и демократичность, в 1800 году отдали наконец приказ о переводе ссыльных на остров Олерон. На условиях, я бы сказал, парадоксальных. Они должны были жить на свободе, не имели права чем-либо заниматься, но могли получать содержание в виде среднего жалованья унтер-офицера флота.
— В чём же здесь парадоксальность?
— А в том, что жалованье это полагалось лишь в случае, если морские власти захотят его выплачивать — так прямо и значилось в приказе!
— Гм… Это вполне в духе покойного тирана… И что ж, жалованье выплачивалось?
— Разумеется, нет. Ссыльным приходилось побираться, чтобы не умереть с голоду. Как ни странно, но помогли покушения на Бонапарта. После взрыва на улице Никез в 1801 году диктатор решил разделаться с «анархистами». Антонель и Феликс Лепелетье были немедленно схвачены; первого выслали из Франции, второго отправили на остров Ре. Что же касается шестерых, то их всех в конце 1802 года разбросали по разным местам. Буонарроти перевели в Соспело под надзор полиции; Жермену повезло меньше: его отвезли к Кайенну.
— Да, такому не позавидуешь; малярийный климат Гвианы уничтожил многих из ваших славных революционеров; вероятно, и Жермен…
— Нет, ошибаешься: Шарль Жермен был не тем человеком, которого можно так просто уничтожить; ещё во время суда, при произнесении приговора, он воскликнул: «Отправьте меня в Кайенну — я и там буду продолжать проповедь Равенства… Не найду людей — стану проповедовать попугаям!» Вообще, его дальнейшая жизнь, насколько я осведомлён о ней, подобна авантюрному роману. Суди сам: он попал на корсарское судно…
— И не был убит?
— Ничуть; он стал благородным пиратом. Корабль, на котором он находился, нанёс чувствительный урон англичанам, но был захвачен ими…
— И беднягу тут же вздёрнули на рее?
— А вот и опять не угадал! Красноречивый Жермен настолько поразил англичан идеями из арсенала Равных, что те сохранили ему жизнь. И не только жизнь: находясь в плену, он продолжал заниматься своей «миссионерской» деятельностью.
— Ничего не скажешь, удивительная судьба. И долго он пробыл в плену?
— До 1814 года. Потом в числе других военнопленных вернулся во Францию.
— И продолжал бороться за дело Равных?
— К сожалению, об этом мне ничего не известно.
— Ну а Буонарроти? Уверен, его последующая жизнь была ещё более насыщенна и интересна, чем жизнь Жермена!
Лоран загадочно усмехнулся.
— Буонарроти — это слишком длинная история. О нём расскажу тебе как-нибудь в следующий раз…
Он неоднократно собирался отнести рукопись в издательство, но всё почему-то медлил.
Перечитывал снова и снова целые главы и отдельные страницы. Некая мысль тревожила его.
Наконец, так ничего и не решив, рискнул с благословения хозяйки пригласить братьев-эмигрантов и бельгийских демократов, дабы прочитать им всё от начала до конца.
Это было ему необходимо, чтобы утвердиться в задуманном.
Впервые за время брюссельской жизни Лорана в его маленькой квартирке было людно. Впервые многие из его брюссельских знакомых увидели это таинственное обиталище таинственного человека.
Гостиная Лорана с трудом вместила приглашенных. Он позвал всех, чьё мнение было ему интересно. И сожалел, что не все смогли прийти.
Великий Давид, с которым Лоран не раз беседовал в его мастерской, Давид, сам бывший участником и творцом событий, упомянутых в рукописи, не дожил до этих дней.
Старый Вадье был при смерти.
Хитрый Сиейс, несмотря на то, что Лоран обучал его внучатых племянниц математике и музыке, вежливо, но твёрдо отказался присутствовать при чтении: он догадывался, что лично ему это чтение ничего приятного не обещает.
Барер примчался и, конечно же, присутствовал на всех вечерах — а чтение растянулось на шесть вечеров — и, конечно же, был самым многословным из всех выступавших.
Центральной фигурой среди приглашенных был де Поттер.
Вместе с ним явились несколько видных бельгийских демократов, в том числе братья Деласс.
Сара из скромности отказалась участвовать в обсуждении. Она слушала, находясь в соседней комнате.
Вечер шестой и последний растянулся на всю ночь: в этот вечер, сложив прочитанную рукопись, хозяин дома попросил гостей высказаться.
Сначала, и довольно долго, тянулось напряженное молчание — никто не хотел говорить первым; потом заговорили сразу несколько человек.
Мнения были однозначны: все одобряли рукопись, признавали её весомость, своевременность и необходимость обнародования.
— Чем скорее, тем лучше, — уверяли бельгийцы. — Смотрите, что делается кругом! Сейчас самое благоприятное время… Пусть всё свободолюбивое человечество узнает об этом замечательном мыслителе и революционере!..
Было задано множество вопросов. Всех интересовали источники творчества Лорана, степень его участия в описанных событиях, достоверность рассказанного.
— Скажите, метр Лоран, — спросил Александр Деласс, — все ваши монологи, диалоги, речи и размышления действительно имели место в том виде, в каком вы их преподносите? Или же это плод вашего вымысла?
— Я ничего не придумывал, — твёрдо ответил Лоран.
— Понимаю, что по большому счёту вы ничего не придумывали — иначе и быть не может. Но, чтобы вы поняли меня правильно, приведу пример. Возьмем, скажем, речи Перикла у Фукидида или выступления Цезаря у Саллюстия, что это — плод вымысла авторов или передача действительной прямой речи?
— Наукой давно доказано, что античные авторы вкладывали в речи исторических деятелей свои собственные мысли.
— Нет ли и у вас чего-то подобного? Когда вы, например, передаёте длинную речь Буонарроти, не есть ли это ваши собственные мысли?
— Ну, эту-то речь я помню, как мою собственную. В других случаях, конечно, я мог что-то забыть, что-то передать своими словами… Но придуманного по образцу Саллюстия или Фукидида вы не найдёте здесь ничего.
— Благодарю, — поклонился Деласс. — Именно это я и хотел узнать.
— В повести кое-что сглажено, — заявил француз-эмигрант, имени которого Лоран не запомнил. — Выходит, например, будто Бабёф всегда поддерживал и чуть ли не боготворил Марата, а между тем хорошо известно, что было время, когда он и полемизировал с Другом народа, и награждал его весьма нелестными эпитетами.
— Верно, — ответил автор, — такое было… Но всего лишь один раз, когда Бабёф взялся защищать лицо, недостойное этой защиты и впоследствии отвергнутое самим же Бабёфом… Я не счёл нужным вводить в книгу этот эпизод — он ничего не прибавляет именно вследствие своей эпизодичности.
Де Поттер одобрительно кивнул. Поднялся Барер.
— Мог бы и побольше рассказать о первых этапах революции… И о Революционном правительстве II года.
— Не спорю, — сказал Лоран, — сколько ни говори о нашей революции, все будет мало. Но книга-то моя посвящена Бабёфу, а для Бабёфа время II года — всего лишь прелюдия к его главным делам и идеям.
Де Поттер снова сделал одобрительный жест. Однако за всё это время он оказался единственным, не проронившим ни слова.
Когда настало утро и все разошлись, Лоран обнял за плечи молчаливого бельгийца.
— Ты-то, друг мой, почему так и не разжал губ? Ведь именно от тебя я надеялся услышать главное.
Де Поттер улыбнулся.
— Главное ты уже услышал. Я ничего не могу добавить. Но меня смущает выражение твоего лица.
На этот раз улыбнулся Лоран.
— Что же нашёл ты в выражении моего лица?
— Это обсуждение тебе вовсе не было нужно: ты уже принял решение, и оно относится к переработке рукописи.