— Родной, у тебя окаменело сердце, — всхлипывала Сенем. — Как можно жить с таким сердцем?
И опять он дрогнул.
— Помнишь, я стеснялась твоего смеха, — продолжала между тем Сенем. — Ты хохотал, как будто ржал Гырат. Сейчас об одном мечтаю: услышать твой смех.
— Гырат давно околел, а я отсмеялся.
Женщина улыбнулась сквозь слезы, взяла его за руку, и на этот раз ее прикосновение не показалось Солтану таким холодным и грубым. Его бил озноб. Он чувствовал, что еще немного, и женщина победит его. Мысль эта ужаснула Солтана. Столько лет он провел с сознанием своего горя, так привык к нему и привык объяснять свою неприкаянность этим горем, что уже не представлял себе иного Состояния. Не раз он мог бы создать семью, но не стал этого делать, уверяя себя и других, что хорошо знает — цену любви. Одинокий человек — перекати–поле, сегодня здесь, завтра там; год шел за годом, где только не побывал Солтан, чего не насмотрелся… Ни за что не зацепилась его душа, обожженная изменой любимой. Никто не мог бы сейчас сказать, как сложилась бы жизнь Солтана, не случись с ним этой беды, но раз случилась она, можно было и не искать других причин его несчастливой судьбы. Нет, он не мог, не имел права примириться с прошлым, иначе ему пришлось бы признать всю свою жизнь страшной ошибкой.
И поняв это, он сказал:
— Дай–ка бусы!
Сенем доверчиво протянула ему нитку бус, сказала, успокаиваясь:
— Посмотри, они обкатались на груди, как камешки на берегу…
Солтан размахнулся и кинул бусы в озеро. Они упали с таким же плеском, как падали слипшиеся комки из мешка.
Женщина ахнула, закрыла лицо ладонями, словно он швырнул в воду живое и дорогое ей существо.
— Иди! — сурово сказал Солтан. — Да смотри получше за своим Османом: подавится когда–нибудь рыбьей костью, плакать будешь!
Сенем молча повернулась и, тяжело опираясь на грабли, пошла от него прочь. А Солтан, оставшись один, в бешенстве бросился топтать бумажный мешок. Он разорвал его и разметал клочья по берегу, каблуками и носками сапог стараясь зарыть в землю остатки прикормки.
Солтан бросил последний взгляд на озеро. Рыба играла. Множество больших и малых, сверкающих кругов расходились по воде. Солтан едва не вскрикнул: каждый был с ожерельем, он различал в них даже отдельные бусинки–стекляшки.
Для многих самыми трудными в военное лихолетье были первые годы, для Сенем — последний. Война подходила к концу, но кончились и силы у девушки. Всем было трудно, Сенем — особенно.
Председатель Гафароглы повторял каждый день: «На фронте ваши братья, мужья, отцы. Им ещё труднее». У Сенем на фронте были сначала трое: Солтан, отец и брат. Потом остался один Солтан. Но и от него уже давно не было писем.
Мать слегла, когда пришла похоронная на мужа, а следом и на сына. Вся работа в поле, на огороде и по дому легла на плечи Сенем.
В тот день она совсем выдохлась: кетмень валился из рук. Домой вернулась затемно. С трудом открыв калитку, вошла во двор. Худющий, с выпирающими ребрами пес встретил ее радостным визгом, пытался лизнуть руку, но она грубо оттолкнула, его; заскулив, он потащился в угол двора, откуда с недоумением уставился на хозяйку, прежде всегда ласковую с ним.
Свет в доме не горел. Девушка подумала, что матери, наверное, стало хуже — даже лампу не смогла зажечь, но мысль эта не заставила ее двигаться быстрее, усталое равнодушие охватило Сенем,
«Опять начнет говорить об Османе, — подумала она, представив себе стонущий голос матери. — Опять уговаривать…»
Собравшись с силами, Сенем переступила порог.
— Пришла, доченька? — раздалось в темноте. — Зажги свет. Керосина — на донышке, только–только тебе раздеться да поужинать.
Бледный свет «семилинейки» разливался по комнате, выхватывая из темноты желтое, как шафран, лицо матери, лежащей на топчане. Сенем приложила ладонь к ее лбу.
— У тебя температура!
— Наверное. Во рту все пересохло. Дай попить…
— Потерпи, сейчас чайник поставлю…
— Что ты, на ночь глядя!
Но Сенем уже была во дворе. Накидав в очаг сухих хлопковых стеблей, разожгла огонь, поставила старый, закопченный чайник, накидала в него айвовых шкурок.
Днем на поле она работала в одной легкой кофте, сейчас вечерний холод давал себя знать. Присев у очага, Сенем с наслаждением подставляла огню лицо, грудь, колени и не заметила, как, согревшись, задремала. Сквозь дрему подумала: «Если Солтана убили, и я жить не стану. Это не жизнь…» Очнулась она все от того же холода. Огонь погас, чайник остыл. Ругая себя на чем свет стоит, Сенем вспомнила, что сушняка–хлопчатника не осталось. Она попыталась нащупать впотьмах хотя бы несколько завалящих стебельков, но тщетно. Вконец отчаявшись, она разыскала топор в сарае и отправилась в сад. От него осталось всего семь деревьев: тутовник, две яблони, остальные — абрикосы. Они стояли едва различимые в темноте. На первый, взгляд могло показаться, что все здесь по–прежнему, как несколько лет назад, но Сенем знала, сколько деревьев они срубили за эти годы на дрова. Да разве только они? Гарагоюнлу облысело, как голова у старика. Даже в знаменитом на всю округу соловьином саду Мусы Киши деревья можно было нынче пересчитать по пальцам. Не пели среди них больше соловьи, хозяйничали вороны да сороки. И самого Мусы Киши уже нет. Перед смертью взял он двустволку и принялся палить по воронью. В сорочонка на верхушке груши выпустил четыре заряда, а тот все сидел и клевал желтый спелый плод. Так, и упал на, землю вместе с грушей… В ту ночь Муса Киши умер. А вороны и сороки по–прежнему с раннего утра сидят в его поредевшем саду.