Уговорившись с Гульной и сестрицей, потерявшей мужа в безуспешном походе к грекам, Ходуня болтался в седле лошаденки, лелея леденящие кровь планы. Не забава — покинуть службу после страшных слов роты на холме возле истуканов Перуна и Световида!.. Хоть и не робкие вои, но за службу доводилось не единожды молить богов — часто сразу всех!.. Но оставим пока дела небесные, Ходуню с земными затеями и отметим, что бедолага Игорь, распорядился всю свою разношерстную дружину рассадить в седла. Хоть и реденький для дремучих лесов отряд, зато все — комонные! Пусть недоброжелатели поглядят и смолкнут— от вида на славу снаряженного войска!..
Не было бы счастья, да несчастье помогло. То, что разочаровывало Ходуню, что скомкало его молодую жизнь, что вероломно порушило его светлые планы — все то же самое на переломной стремнине всячески норовило ищущему мужику пособить, учинить посильное подспорье. Чем слабее войско — тем проще побег…
Опять же, отчее мнение по приходу воина из-за моря переменилось. Батя самозабвенно вспоминал старину, Олегово время, и их с дедом Ходуни цветущее усменное ремесло. Что ни поход — славному войску корысть, и, стало быть, весь киевский посад шьет, кует, режет, лепит, чешет, норовит, робит.
Заручившись одобрением отца, дяди Василика, который страшно негодовал из-за византийского похода на князя, Ходуня с отвязанной совестью продумывал, куда податься. Направление выбрал давно: северские леса. Но как далече в них хорониться? Советчиков искать — слишком опасно… И дружинник порешил: «Сорвусь при случае с ночной стоянки, а там, лошадка, дай волюшку резвым копытцам… Заберу жену, сестру — и подальше от князей, городов, рот и кумирнь. Стану пахалой и охотником— без клятв и обязательств. Буду жить-пенчить, житие влачить…»
Перед въездом в Коростень у вершников Игоря оставался еще один ночлег, после которого князь — непременно горделиво и непременно на рассвете — должен был въехать в городище. Весь путь был построен так, чтобы заявиться к полусонным горожанам рано, до зорьки, громко смеясь и быстро просачиваясь в ворота, без промедления отворенным при виде княжьих знамен. А далее — наглое, торжествующее песнопение, насмешливо протянутое воровским баском…
В дремучем лесу таяли костры, когда Ходуня отвязал молчаливую лошадь и, стараясь не трещать сучьями, полетел в обратный путь. Ехал быстро, но щадил лошадку и останавливался, давая ей похрустеть сенцом из какого-нибудь заснеженного стога. Скакал две ночи и два дня. На исходе второго возле Киева дождался темноты и, сторожась посадского дозора, пробрался к знакомой городьбе. Подав знак, услышал отклик берендея…
Все происходило быстро: и сбор женщин, и посадка их на лошадей, и крепление детей ужищами к спинам матерей… Ночь едва набрала силу, а беглецы уже мчались прочь от Киева вдоль Днепра — в леса незнакомых северян. Небо над головами сменило цвет. Днепр шумел в темноте не своим голосом. Ветра несли в себе незнакомые запахи…
Все пространство Ходуниного двора заключало в себе полный и законченный ход дел и забот, необходимых для жизни. Береговой поселок, по сути, представлял собой островок, вроде бы стесненный лишь синим небом, рекой да чистым полем. Этот островок стал прибежищем маленьких, осторожных, богобоязненных людей, затерянных среди величия природы-матери, властвующей над стихиями, духами и людьми. Чтобы не вступать в гиблые схватки с послушными подопечными властительницы, предусмотрительные люди очертили себе местечко своего робкого влияния.
В пределах тына находились жилье, былье, всякие занятия и досуг. Если бы источники прокорма могли поместиться внутри городьбы, то так оно бы и было!
Пользование внешней территорией сводилось к необходимой малости. У поля был заимствован кусочек для выращивания ржи, репы и редьки. У берега реки захвачен склон для одного остожья. Один овражек позаимствован для выпаса имеющегося скота. У речки пользовали стремнину для лова рыбы и хлюпающую под ряской заводь — для изыскания раков. В берег близ мостков встроили баньку. Сложили ее из осин и берез — чтоб не чадило внутри тяжким хвойным духом. Вода — близко: можно напариться и ухнуть в реку!.. Зимой баньку тоже посещали — но лишь для лечения. Боле мылись дома в бочках, а дети — в ушатах. Для помывки густо настаивали золу в кипятке: эта жидкая грязь паразитов гнала. Правда, до юношества Свети и Щека оных тварей не водилось. Ну, а завелись — есть на них щелок…